Белая Русь - [24]

— А ведомо ли тебе, что Брестский собор предал анафеме давно умершую и никому не потребную православную церковь? — щеки ксендза Халевского задергались. С каждым словом голос его крепчал и повышался. — Хлопы и работные люди Речи Посполитой разумом и душой давно приняли унию. А епископы твои и Глеб — никто другой, как узурпаторы. Мутят и уводят с пути праведного чернь. Пока будут плюгавить они, до тех пор не ждать никакой милости вам от всевышнего.

«Епископы и Глеб плюгавят, — сжал зубы Шаненя. — Не пинский ли епископ Паисий и митрополит Рутский воздвигли гонения на православных, ловили монахов, подвергали их истязаниям и бросали в темницы… Они-то плюгавили…»

— Я, пане ксендже, простой мужик, — гордо заметил Шаненя. — На Брестском соборе не был и не моим умом думать, что решали отцы духовные. Я червь земной и воле божьей подвластен. Одного хочу спросить тебя: можно ли тело, преданное земле, из покоя вечного выносить?

Шаненя смотрел в глаза ксендза и видел, как вспыхивали в них колючие огоньки. Если б мог, ксендз, наверно, проклял его, испепелил огнем. Сознавая, что бессилен в этом сейчас, со злорадством, как показалось Шанене, повторил:

— Велено. — И добавил: — Богом.

Согбенный и понурый выходил Гришка Мешкович из дома ксендза Халевского. Шел и не видел земли под ногами. Опустив голову, в тяжелом раздумье рядом шагал Иван.

Во второй половине дня вся ремесленная слобода Пинска знала о решении пана ксендза Халевского. Толпа мужиков и баб собралась на кладбище у могилы. Вскоре прискакали рейтары. Кладбищенский смотритель вытянул крест из еще не осевшей земли и, не глядя на присутствующих, начал раскапывать могилу. Бабы крестились и тихо плакали. Неподалеку, возле старых кладбищенских берез застыли, словно каменные, рейтары.

Застучала лопата о доски гроба. Баба Ермолы Велесницкого, Степанида, не выдержала, сомлела. Ее подхватили, вывели с кладбища и посадили на траву возле дороги. Гроб вытянули из могилы, поставили на телегу и повезли к костелу. За гробом потянулись мужики и бабы.

Иван Шаненя шел с мужиками, но не думал ни об усопшей, ни о ксендзе Халевском. Душу терзает мысль, с которой не расстается всю весну. Шаненя, в который раз, задает себе неизменный вопрос: а как жить дальше?.. С каждым годом труднее и хуже становится простому люду. Если раньше четыре дня в неделю работал тяглый на пана, то теперь пять, а то и шесть. Особым указом Сейма Речи Посполитой ремесленным цехам строго заказано торговать с русскими купцами, и на межах Речи с Московией шановное панство выставило залоги. У рубежей рыскает стража и ловит тех, кто бежит на Русь из Великого княжества. Пойманных травят собаками и секут нещадно, а потом возвращают на старые места. Но, не страшась кары, все равно тянется люд к русскому порубежью.

По Пинску ходили слухи, что король Владислав перед смертью по просьбе униатского митрополита издал указ, который отменяет дарованные ранее права православного митрополита, а Сейм угрожает отступникам от католицизма и от унии изгнанием из отечества. Поговаривают еще о том, что писать по-русски в державных актах будет запрещено и мова русская, как и белорусская, изгнанию подлежит. Ученый муж золотарь пинский пан Ждан хоть и поляк, а говорил однажды Ивану Шанене, что одно спасение для работного люда и холопов — под руку государя русского. А ведь и это миром дано не будет. Черкасы во имя этого второй год кровь льют. И на их помощь и заступничество одна надежда…

Не смотрел Иван Шаненя, как ходил вокруг гроба дьякон в черном орнате, не слушал, как пели реквием митернум. Даже ропота не слыхал, когда сняли крышку гроба. Думал о своем.

Потом все, как в тумане, медленно проплывало мимо. И крышка гроба, и два кудрявых мальчика в белых костюмах с крестами в руках, и дьякон, и грустные певчие, поющие на чужом, непонятном латинском языке. Только маячили перед глазами кони рейтар и сверкающие на ярком солнце острые пики…

На кладбище пошли немногие. Мужики завернули в корчму. О случившемся корчмарю Ицке все было известно. Он сочувственно кивал кудрявой черной головой, цмокал, выставив вперед толстые замасленные губы, и, наливая брагу, неизвестно кого спрашивал:

— Слушайте, ну скажите мне, где это было видно, чтоб два раза хоронили усопшего?

Парамон, с покрасневшими болезненными глазами, ругаясь на всю корчму, кричал хромому мужику с клюкой:

— Пан все может. И выкопать, и воскресить, и повесить… А ты не смей! Молчи и дыши!..

— Не кричи, Парамон, — просил корчмарь.

— Буду!.. Налей, Ицка, еще. Да покрепче!.. Придет время — сквитаемся с иезуитами!

— Тише! — слезно умолял корчмарь. — Иди на двор и там болбочи сколько хочешь, хоть до утра… Как только услышит стражник, тогда сам знаешь, что мне будет…

— Пойдем, — предложил мужик с клюкой.

Мужики вышли из корчмы, столпились на улице, недружелюбно поглядывая на белую громаду иезуитского костела Святой Магдалины. Вмиг выросла толпа неспокойная, шумная. Говорили об усопшей, ругали ксендза Халевского и грозились.

— Карпуху рассудка лишили, — кричал Парамон. — Терзали, как звери, душу христианскую!

— Ако волки грызут поборами, — стучал по земле клюкой хромой. — Подыхать от голода и хвори будем…