Белая Русь - [2]

— Зачем мне брехать? — насупился Алексашка. — Бог сведка. За два талера грех на душу брать не буду.

— Схизматик! — прошипел лентвойт Какорка и короткой ременной плетью опалил плечо.

Алексашке показалось, будто раскаленное железо приложили к телу. На мгновение замутилось в голове. Сжал зубы от боли. Под рубахой поползла вниз по спине теплая липкая змейка. Не сдержался — метнул на Какорку свирепые глаза.

— За что, пане лентвойт?!.

Тот перехватил недобрый взгляд, поджал губы и трижды огрел плетью, повторяя после каждого удара:

— В костел, в костел, в костел!..

От злобы перехватило дух у пана Какорки: валились хлопы наземь от первого удара, молили о пощаде. А этот стоит, словно из камня высечен, словно в кольчугу одет.

— Долу! — в бешенстве закричал лентвойт.

— Тебе, пане, ведомо, что я православный. В церковь хожу… И веру нашу не согнешь долу, пане… — сжав кулаки, Алексашка шагнул к лентвойту.

Такой наглости пан Какорка уже давно не видывал. Но и не удивился ей. Последний час все больше дерзит чернь и выходит из повиновения. А этот, вместо того чтоб на колени пасть — кулаки стиснул!

Пан Какорка побелел и, схватив рукоятку сабли, торопливо задергал ее из ножен. Но выдернуть саблю не успел. Алексашка Теребень цапнул на припечье молоток и со всего маху опустил его на голову лентвойта. Тот даже не охнул.

Писарь опрометью бросился из хаты, вскочил на жеребца, и тот с громким топотом понес его по улице.

— Все!.. — Алексашка вытер рукавом холодный пот и, прикусив губу, повторил: — Теперь мне все…

— Беги, Алексашка! — сообразил сразу Фонька Драный нос.

— Куда бежать, Фонька? От пана разве укроешься? Он под землей найдет.

— Беги, не то быть тебе на колу! В лес, Алексашка… Теперь в лесах люда много… Одно спасение — туда.

Алексашка окинул глазами хату. Почувствовал, как тугой комок подкатился к горлу, сжал дыхание. Сильной рукой обнял Фоньку, посмотрел ему в глаза.

— Не поминай лихом!

— Беги, — торопил Фонька Драный нос. — Жеребец лентвойта стоит…

Алексашка мгновенно выбежал во двор, с ходу влетел в седло, ударил ногами жеребцу в бока. Жеребец, почуяв незнакомого седока, захрапел, пригнул зад, сделал свечку и, екнув селезенкой, поскакал к Двине.

На мост Алексашка не поехал — там людно и нет надобности, чтобы знали, в какую сторону бежал он. Лесной тропой верст пять гнал буланого вдоль реки. Тут была песчаная отмель, и к ней с крутого берега спустил разогретого жеребца. Шерсть на нем лоснилась от пота, а бока часто вздымались. Буланый дрожал, упирался, не хотел идти в холодную воду. Алексашка соскочил на песок, оглянулся, глубоко вздохнул и только теперь заметил, что вместе с поводьями зажал в тугой ладони молоток. Сплюнул сердито и швырнул его в кусты.

Перебравшись через Двину, Алексашка Теребень, выжав порты и сорочку, долго стоял и смотрел в сторону Полоцка. За излучиной Двины на холме виднелись кресты Софийского собора. Защемило сердце, заныло. Теперь ни крыши над головой, ни очага. Куда бежать, куда податься? В лес? Лето можно отсидеться. А потом?.. Лег на траву, обняв голову руками. Раньше от панов бежали на Московию. Теперь, сказывают, и там стало несладко от бояр и купцов. Дерут чинши и налоги, а хлопы на пана работают четыре дня в неделю. Все же на Руси лучше, чем под ляхом — вера одна. Алексашка знает, что на Московии не пропадет: руки У него мастеровые, ковальское мастерство постиг досконально. Всякие работы делал панам. Те хвалили и хорошо платили серебром. Но все же не в ладах жил с панством — не считали мужика человеком. Другое — не принимала душа чужую веру и принимать ее решительно не хотела. Они наводнили край иезуитами. Они сулят кару господню и грозят испепелить Русь на веки вечные. И за что? Вроде не посягает московский царь на чужие земли, набеги, как татары, не делает, ясыр не берет.

Алексашка подумал и о том, что можно было бы еще на Дон податься. Там, сказывают, вольно казаки живут, беглых с Руси охотно принимают и братами считают своими. И если чинят вольному казачеству обиды, так бусурманы только, что частенько приходят из Крымского ханства или турецких земель. Но так было до последнего часа на Дону. Теперь вся черкасчина села на коней. Потому притаились татары, замерли, поглядывают из степей, что будет дальше? А что, если и в самом деле на Дон? Не век же станут воевать черкасы. Наступит покой. Если, даст бог, уцелеет Алексашка — не все же гинут на войне, — останется у казаков, построит себе хату, обживется… Знал бы, что так повернет его судьба, — саблю выковал бы себе.

Сердце звало до казаков еще и затем, чтоб свести счеты с шановным паньством за те муки, на которые обрекли родной край. Сколько обид стерпел Алексашка Теребень, сколько плетей принял от лентвойта, от старосты, от панских писарей и сборщиков! Секут паны нещадно и получают при этом величайшую радость. А если и засекут до смерти, что часто бывает, не видят в том греха, и сердце не болит по загубленной душе.

Ехать днем было опасно — на дорогах уланские отряды и заставы. Схватят сразу же. Решил ожидать ночи, хоть и оставаться под Полоцком было рискованно: паны, наверно, подняли на ноги теперь всю стражу. И все же пролежал в траве до тех пор, пока стало садиться солнце. Когда от леса поползли длинные синие тени, Алексашка потрепал жеребца по шее. Тот завертел налитыми кровью глазами.