Белая молния - [3]
Только Дорохов не мог сейчас понять: почему этот напористый, жадный до самых рискованных полетов Курманов ни за что ни про что упускает погожий день, на земле прозябает. Да это же хуже иного ЧП.
Дорохов уже отправил контейнеры с домашними вещами, отвез семью, чтобы ребята успели к школе. Со дня на день собирался уехать и сам, теперь уже на постоянное местожительство. Однополчанам он признавался: «Летал — черт был не брат, а теперь мурашки по спине бегают от одних только слов «постоянное местожительство».
Отъезд свой Дорохов под разными предлогами оттягивал. Не укладывалось в голове: ну как это он распрощается навсегда с родным полком, с Майковкой и вообще с авиацией, которой преданно служил с самой войны. Что поделаешь — психологический барьер, о котором никогда даже и не подозревал.
Ну а теперь с отъездом Дорохов и вовсе спешить не будет. Пусть он уже отрезанный ломоть, но не успокоится, пока звенит в ушах тишина. И с Курмановым поговорит как полагается. Бес, что ли, его попутал?..
С этими беспокойными мыслями Дорохов и подошел наконец к телефону.
— Степан Гаврилович?! Здравия желаю, — услышал он голос Курманова и не узнал его. Он будто спрашивал: «Ну что вы хотите?»
Дорохову словно кто придавил грудь: почувствовал какую-то тесноту, слова застряли где-то в горле, и он обозлился на самого себя за нерешительность. Но вот он перевел дыхание, прокашлялся и чувства свои подавил, не выдал Курманову. Со сдержанной холодностью спросил:
— Завтра как, летаешь?
— Нет. А что?
Сухой обрывистый голос Курманова еще более задел Дорохова. Командует без году неделя и уже «а что?». Понимай, значит, так: «Вам-то теперь что?!» Так вот к чему клонил Ермолаев. Не впрок, видать, власть Курманову. «Ладно, — решил Дорохов, — крой вдоль, а мы рискнем поперек».
— Может, зайдешь вечерком? Уезжаю ведь… Отлетался.
Курманов не хотел даже показываться Деду, как он называл Дорохова за глаза. Но слова Дорохова, особенно «отлетался», вызвали вдруг у него какую-то жалость. Неужели Дед никогда больше не поднимется в небо? И у него, не зная к чему, вырвалось:
— Забот навалилось…
— Заходи, а то больше не увидимся ведь…
Дорохов чувствовал себя напряженно, он положил трубку, не дожидаясь ответа. Был уверен — Курманов должен прийти, но не был уверен, что, продолжая разговор, не сорвется и не выскажет ему сию же минуту о дьявольской тишине. Нет, с Ермолаевым ему всегда было куда проще.
Курманов ругал себя, что не смог отказаться. Теперь, хочешь не хочешь, иди, исповедуйся Деду. И так уж надоело слышать: «При Дорохове полк гремел, а что стало…»
Но он все же пришел.
— Чего хмурый, Григорий Васильевич? Ну прямо туча тучей, — сказал Дорохов, здороваясь с ним.
— Нахмуришься, — протяжно ответил Курманов и сделал длинную паузу, ни о чем не хотел говорить. Но приветливый тон Дорохова, ждущее выражение лица вызвали у Курманова доверчивое к нему расположение, и, поколебавшись, он продолжил разговор так, будто они его вели давно: — Знаете, чем все обернулось? Во всех смертных грехах обвинили капитана Лекомцева. Иные, толком не разобравшись, катят на него бочку. А у Лекомцева — звено, как он будет летчикам в глаза смотреть?
Дорохов о летном происшествии знал. Капитан Лекомцев катапультировался за день до его отъезда в госпиталь. Но его волновало другое — почему не летает полк? Готовясь вести разговор именно об этом, он сочувственно произнес:
— А чего горячку пороть — разберутся.
— Да уже разобрались, — с холодной упрямостью продолжал Курманов. — Лекомцеву ярлык повесили: «недоученность», Курманову (так он и сказал о себе в третьем лице) — «неполное служебное соответствие». — Вздохнул и с горькой иронией добавил: — Все как полагается, просто и, я бы сказал, буднично.
Курмановская прямота Дорохову не в новинку. А тут, видать, и самолюбие основательно задето. Теперь его не сдержишь. Но не за этим же он его позвал, чтобы случай с Лекомцевым пережевывать.
— Вот видишь, не хотел я ворошить это злополучное ЧП, а ты сам напрашиваешься, — дружелюбно сказал Дорохов, уже согласный выслушать Курманова.
Грустная улыбка шевельнулась в губах у Курманова. Ему самому надоело объясняться. Но тон Дорохова смягчил душу — а вдруг Дед поймет его. Должен же кто-то его понять. Да и уж начал… А коли так — хоть и невеселая песня, а доводи до конца.
— О чем же тогда говорить, Степан Гаврилович? Ермолаев, например, одно заладил: «Чудак, зря ерепенишься, только огонь на себя вызываешь…» Да еще Козьму Пруткова в подкрепление цитирует: «Козыряй!» Козырять-то козыряй, а если не с того конца узел развязывают — воды в рот набрать?
Слова Курманова резали Дорохову ухо. Ну зачем трогать Ермолаева. Не кто-нибудь, а именно он предупреждал Курманова: «Обожжешься ты на своем Лекомцеве, вот посмотришь». И ведь как в воду глядел.
— Ты не смолчишь, — недовольно сказал Дорохов, — но и на рожон лезть не дело. Командир за все отвечает. Понял, да?!
«Нет, Дед тоже не поймет меня», — подумал Курманов и стал медленно подниматься со стула. Дорохов насторожился: неужели хочет уйти? Такая мысль у Курманова была, но он передумал, пошел не к двери, а к окну, широко выходившему на территорию городка.
