Белая молния - [19]

У Лекомцева хватило сил не растеряться, сохранить трезвость рассудка до конца. Он рискует во имя будущей победы. И страх неведом ему, потому что он в любой, пусть даже самой тяжелой обстановке знает, что делать. Курманов ценил эти качества Лекомцева и стоял за него.

В один из дней в полк прибыл генерал Караваев. Оценивая события в полку, он исходил из своего опыта полетов, всей своей службы в авиации. Он был убежден в том, что ни один полет не похож на другой. В сущности, полет неповторим. И в этом смысле Караваев не очень полагался на доводы Курманова. Будто можно создать в воздухе ситуацию, подобную той, в которой оказался Лекомцев. Даже если и так, все равно надо иметь в виду, что в одной и той же ситуации действия одного летчика могут считаться вполне разумными и даже единственно необходимыми и те же действия другого — опрометчивыми и даже ошибочными. Не зря говорится: что́ одному — впрок, другому — отрава.

Неосвоенный самолет до поры до времени, как «вещь в себе». Он полон загадок, тайн, очень многое требует от летчика, еще робкого в обращении с ним. Но когда освоишь его — положение меняется. Уже не самолет ставит тебе условия, а ты ему. Требуешь от него все, на что он способен, и даже больше того: сам учишь самолет летать. Получается — каждый новый самолет поднимает человека до уровня современной научной мысли, а человек в свою очередь устремляет свою мысль вперед, в завтрашний день авиации. И это стремление к новому, известное дело, не всегда обходится без риска.

Случалось, и он действовал на свой страх и риск. Но сознавал — делал это во имя авиации. Что было бы с ним, случись неудача при посадке на грунт? Пострадал бы он крепко. Нарушение инструкции… Самодеятельность…

Но он же видел: авиация рвется на земной простор, тесно ей на бетонках. И жизнь подтвердила это, теперь каждый летчик может сесть на полевой аэродром. Вот уже и расширились боевые возможности авиации. А разве нынче авиация не стучится в новые двери? Рано или поздно, не сегодня, так завтра, чувствуя ее нераскрытые возможности, кто-то сделает еще один шаг, и еще… И сама жизнь станет ему судьей.

Исход любого полета решают многие факторы: возможности самолета и летчика, погодная обстановка, лимит времени… Да разве все перечислишь. Иной раз может оказаться на первом плане и стать решающим простая человеческая удача. А бывает, встретишься лицом к лицу с откровенным невезением. И что с Лекомцевым, трудно пока сказать.

Словом, Караваев никогда не спешил преждевременно класть на весы «за» и «против». Но он своими глазами видел Лекомцева и многих других летчиков, которых Курманов благословил в небо, видел их в зонах и на полигонах. Давно заметил: Курманов растит не просто отличных пилотажников, а сильных воздушных бойцов. А на неизведанных путях и небо, и самолет не всегда отзываются лаской. И тут нельзя рассматривать события в отрыве одно от другого.

— Какой тут отрыв, — невозмутимо говорил полковник Корбут. — Все стыкуется, товарищ генерал. Против факта, как говорится, не попрешь. Есть объективный свидетель — магнитофонная запись. Вразумительных докладов капитана Лекомцева не было. Да его и почти не слышно — то ли он на борту, то ли нет. Полетами руководил подполковник Ермолаев. Он пишет объяснение. Сами понимаете, кто рискнет опровергать документальные данные?

— Разумеется, факт есть факт, — сказал генерал Караваев, — но в данном случае следует поставить в известность конструкторское бюро, привлечь к этому делу специалистов. Полет капитана Лекомцева необходимо исследовать самым тщательным образом. И к летчикам стоит прислушаться. Все же человек скажет больше, чем машина.

Потом в полк пришел приказ. С того дня Курманов и стал осторожничать, налет рос медленно.

Но вот сегодня Курманов вывел на аэродром весь полк. Большие полеты! Первый раз после отстранения пришел на полеты и капитан Лекомцев. Пережитая неудача и то, что последовало за ней, все еще угнетали его. Но когда он увидел взлет майора Курманова, к нему сразу пришли и вновь взволновали душу ни с чем не сравнимые чувства полета.

Когда Курманов взлетел, небосвод был чист как стеклышко. Лишь далеко-далеко, у самого горизонта, торчали знобкие утренние облачка. Они грелись на солнце, как белье на веревочке. Земля куталась в легкой сизой дымке. Но солнечные лучи уже проникали всюду. С высоты полета было видно, как они вспыхивали в окнах и на крышах зданий, сверкали на железнодорожных путях, блестели в не тронутых ветром водоемах.

Утренний воздух упруг и стоек, в нем хорошо летать. Словно бы разминаясь, Курманов сделал замедленный переворот через крыло. Земля и небо безропотно поменялись местами, а затем опять заняли свое извечное положение.

Как всегда, Курманов чувствовал себя необыкновенно слитым с машиной. Самолет и летчик — единый, живой организм, будто бы и нервы, и сосуды, в которых упруго билась кровь, шли от него к крыльям, сердце работало в унисон с турбиной и его пульс был пульсом самолета.

У Курманова был секрет, который он не таил ни от кого. Он отказывался по утрам от автотранспорта. Топал на аэродром пешком, меряя тропку от дома до самолета широкими, размашистыми шагами. Скорой ходьбой разогревал мускулы, заранее готовил их к работе в воздухе.