Белая Мария - [6]
где это видано — красить печь
15. Графиня
Она осталась одна, в окружении отцовских картин и фамильной мебели — большой и тяжелой.
В застекленном шкафу стояли первые издания Гёте и Шиллера. В комоде среди полотенец с монограммами, вышитыми тонюсенькой шелковой ниткой, лежали письма.
В двух пачках, перевязанных ленточками от бонбоньерок. Все на немецком, только в одной пачке письма без ошибок, а в другой — с ошибками. На тех, что без ошибок, — штемпели полевой почты Восточного фронта. Сверху лежало официальное письмо. В нем сообщалось о героической гибели на поле славы, выражалось сочувствие и пересылался Железный крест. Крест тоже лежал в комоде.
Письма с ошибками были отправлены из Советского Союза. Все они проходили через руки пани Алинки, которая работала на почте, но никогда — никогда! — не посмела бы спросить об отправителе. Это графиня сама однажды сказала: в Берлине, в сорок пятом… О Господи, в ужасе прошептала пани Алинка, но графиня поспешила объяснить: нет, это не то, о чем пани Алинка подумала. Он лежал, раненый, в развалинах. Она услышала стон, перевязала, отнесла, вернее, оттащила в полевой госпиталь…
Переписка с русским офицером продолжалась недолго. Вначале он не писал, потому что нельзя было, а когда стало можно, сразу замолчал. Графиня несколько раз заходила на почту, спрашивала, не завалялось ли где-нибудь письмо с такими большими марками, то на них Кремль, то Красная площадь либо бурлаки на Волге из художественной галереи. Да что вы, говорила пани Алинка. Было бы, она б сама, лично, принесла его пани Гизеле.
Пришла открытка. С сообщением о смерти и выражением благодарности. Графиня присоединила ее к письмам с ошибками, хотя написана открытка была кириллицей.
Ее вызывали, когда кто-нибудь умирал у себя дома. Только ее, потому что никто больше не готовил покойников к погребению так умело, едва ли не с нежностью. Никто так терпеливо не согревал теплым полотенцем застывшие пальцы. Так ловко не мыл, не причесывал и так красиво не складывал в гробу руки с образком.
Возможно, поэтому ей и приснилась Mutti. Раздосадованная, озябшая. Она пыталась отогреть Mutti теплым полотенцем, но без толку. Когда сон повторился и Mutti снова пожаловалась на холод, она пошла в управу.
Сон, объясняла.
Снова пошла. Моей Mutti холодно, надо ее укрыть.
Пошла снова…
Получила разрешение.
Выписала из Германии перинку из лебяжьего пуха.
Заказала гроб из толстого дерева.
Переложила останки, укутала перинкой, и присутствовавшие при эксгумации — священник, милиционеры и гости — увидели герб. Вышитый на белом шелке, серебряно-красно-черный герб Цедтвицев. Он представлял собой шлем в короне между двумя буйволиными рогами, а вокруг — венок из лент и листьев. Гости перешептывались, гадая: что это за листья? Не лавр, не дуб.
Акантус, сказала графиня. Растет на побережье Средиземного моря.
16. Ворота
Умерла графиня — Гизела Георгина Мария Теодора Эрика Зиглинда фон Ц.
В ее дом въехали новые жильцы.
Разобрали коричневую печь.
Пани майстер спросила, нужны ли им изразцы. Они сказали, что она может их взять.
Взяла, сложила в сарайчике. Навещает их. В коричневых изразцах — душа художника Эрика фон Ц. Начала рисовать.
Пишет стихи.
17. Сценарист
А ложное свидетельство у тебя есть?.. — спросил ты.
Было: стол, девочка, крестные родители и Господь Бог. Словом, еврейская история, хотя ты мне советовал с этим покончить. («Никаким масштабом трагедии нас не поразишь — других еврейских историй никто и не ждет», — терпеливо втолковывал ты мне.) Тем не менее вы, ты и твой Сценарист, сели, сварив себе кофе. Как всегда, на кухне, в панельной многоэтажке на Стегнах[24], ты тогда еще жил в многоэтажке. Вечером, потому что днем твой сценарист бегал по судам и защищал.
И стали думать.
Так вы, кажется, поступали всякий раз: сначала думали. Стоит ли?
Сценарист рассказал тебе про свою мать (старая история, много лет прошло). На рассвете ее разбудил шум моторов. Она осторожно приподняла занавеску и увидела сапоги. Подняла повыше и увидела эсэсовцев. Они вели нескольких человек к грузовику. Это были соседи из дома напротив, на углу Вавельской. За поляками шла еврейка. Она несла на руках ребенка. Эсэсовец вырвал у нее ребенка, схватил за ноги, ударил головой о стену дома и бросил в кузов. Еврейка взобралась последней. Эсэсовцы подняли борт.
Мама, сказал Сценарист, рассказывала про эту сцену всю жизнь.
Что Витек тоже проснулся и подошел к окну. Она не хотела, чтобы он видел, отстранила его…
Что утро было туманное, серое…
Что сначала сели поляки…
(Знаю, уже рассказывала, соглашалась она, ну и что с того.)
Что еврейка была высокая, красивая, волосы стянуты на затылке…
Что когда этот эсэсовец этого ребенка…
(Знаю, что рассказывала.)
Что когда он этого ребенка, она прижала к себе Витека и положила руку ему на голову…
Что высокая была, красивая, волосы стянуты…
Что всё как всегда: кто-то прятал, кто-то доносил…
