Белая Мария - [19]

Как всегда, Брониславе[86]. Уже сто лет блаженная, должна себя показать.

Помоги, просила. Мне помоги и тому, кого там держат в участке, опять небось шмальцовник[87] привел. Бронислава, Ты целый город от заразы спасла, что для Тебя эти несколько человек.

Я спокойно шла, невинным шагом. Я им всегда вдалбливала: помните, ходить надо невинно.

Омега она называлась.

Больница эта.

Нет ее уже, полицейского участка тоже нет, я недавно проверяла, нету, в метро перенесли.

Двое их было, небритые, помятые, какие-то расхристанные. Один стоял, другой сидел за письменным столом и набивал гильзу. Одну папиросную бумажку порвал, вторую, отодвинул табак и спросил аусвайс[88].

Островская… Мария, дочь Миколая… А Эмилия? Вы знаете Эмилию Островскую?

Что я, сестру свою не знаю? — удивилась я, но начала немного волноваться.

У вас сестра — еврейка? — ухмыльнулся тот, что стоял.

Что-что? — сказала я с ужасным возмущением в голосе. У меня еврейская сестра?!

Женщины мне потом говорили, что я кричала, они в камере услышали мой крик.

Я? Кричала?

Я голос не повышаю.

Я им сказала: да вы что.

Только три слова.

И посмотрела на них.

И добавила, что со мной такие номера не проходят.

Позвала: Миля! Ты здесь?

Они были там, обе.

Навещают, а как же.

Очень участливые.

Ну что, Марыня, как себя чувствуешь?

Заботливо так, приветливыми своими голосами… Обе. Ядина дочка и дочка доктора Кальтман.

Я возвращаюсь, говорю им.

Куда? — спрашивают и делают вид, что удивились.

Как куда? На Сенную.

Нет уже, Марыня, Сенной. Во время восстания разрушили, не помнишь?

Я злюсь: ведь я знаю, что на Сталёвую, я же знаю. А они говорят: Мария, здесь тебе хорошо, ты не можешь быть дома одна.

Этими своими приветливыми, заботливыми голосами.

Ну правда не можешь, Марыня, пойми…

Не могу? Я?!

Нет уж, милые мои, никто мне не будет указывать, чего я не могу.

Завтра.

Или еще сегодня.

Туфли, где мои туфли…

Слава Богу, что Ядина дочка умела молиться. Им экзамен устроили, Ангел Господень[89] велели прочитать. А Ядя… Боже милостивый, неужели не могла выучить такую простую молитву? Эмилия Островская — и не знает, что такое Ангел Господень? Дочка знала, но эти ее глаза, волосы… Тот, что стоял, сказал: одна из вас еврейка, а вторая — нет. Мы не знаем, кто именно, это вы нам скажете, вы сами.

Им дали ночь на размышления.

Утром они должны были сказать.

Кто именно.

Полька уйдет, еврейка останется у нас, сказал тот, что стоял.

Вроде бы они советовались. Ядя говорила: ты уйдешь, я уже свое отжила. Девочка говорила: нет, ты уйдешь.

Вроде бы решили, что сделают: останутся обе.

Вроде бы услышали мой голос, и Ядя шепнула: Мария пришла, все будет хорошо.

Интересно, почему их выпустили.

Бронислава помогла?

Ангел Господень услышал?

Полицейские мне поверили?

Который за столом сидел аж вздохнул: будь у меня ребенок с такими глазами, я бы с ним по улицам не расхаживал.

Ему удалось набить подряд две гильзы и не порвать бумажек. Может, настроение улучшилось и не захотелось в тот день никого отправлять в гестапо?

Он был прав. Ну зачем им было вдвоем шататься по улицам?

Они сюда вернулись откуда-то из-под Люблина. Пришлось вернуться, потому что какой-то мужчина расспрашивал, кто эта черненькая.

А под Люблин-то вы зачем поехали?

Там не потребовали метрики этой черненькой.

Ядя говорит, что к участку подъехала пролетка.

Ты что, не было никакой пролетки, мы пошли пешком.

Она: на пролетке.

Я: пешком.

На пролетке.

Пешком.

Так ли, сяк ли — ко мне мы пошли, на Сенную, девяносто.

Она ничего не знала. Эмилия, моя родная сестра.

А что, должна была знать?

Миля, дай свою метрику, она мне для кого-то нужна… так, что ли, я должна была сказать сестре?

Она бы сразу поняла. Все понимали, кому нужна арийская метрика.

Она бы испугалась: еврейке хочешь дать? Погубить меня хочешь? И мужа? И шестерых детей? Восемь человек? Посчитай. Восемь! Ради одной еврейки!

Ради двух, у этой еврейки еще дочка есть, — только это я и смогла бы ей ответить.

Да, так оно и было, я могла погубить восемь человек.

Больше, еще и братову дочку.

Если б я начала думать, чего не должна делать…

Просто сказала: дайте мне метрики, попробую раздобыть дополнительные карточки.

Дали, конечно.

Я купила им на черном рынке то ли подсолнечное масло, то ли соль, а может, керосину для лампы.

Вот так дочка доктора Кальтман стала моей племянницей (дочкой брата). А Ядя — сестрой.

Я им до войны платья шила.

Спрашиваете, согласилась бы?

Сестра моя добрая была… но нет, так и не узнала. До конца жизни.

Нет-нет, я ей не говорила.

И детям ее не говорила.

А зачем им знать. У них другие заботы, всё чего-то подсчитывают, ссорятся.

Из-за одной шестой.

Тетя, говорят, каждому причитается одна шестая. Каждому. Ну сама посуди. По одной шестой выходит. Посчитай. Сколько получается? Одна шестая.

А я знаю, от кого?

От матери, наверно. От бабушки. От Эмилии.

Кто-нибудь однажды им скажет.

Ядина дочка, кто ж еще.

После моей смерти, когда ж еще.

Ядина дочка — дочке Эмилии.

Лучше сразу, прямо на похоронах. На Бродно[90], в этом деревянном костеле. Или по дороге к могиле.

А вы знаете? — скажет Ядина дочка дочке Эмилии.

Чудесная будет сцена, мне б самой хотелось увидеть.

Ядя, она бы за мной пришла.