Белая колоннада - [7]

— Значит, вы ждете иной жизни, а эта вас не радует?

— Как не радует? — всплеснула руками Таля… — Да я все люблю. Если бы я думала, что она одна и есть, то, конечно, я бы не могла на нее радоваться, а так… так я все люблю! Вот идешь по улице и радуешься. И на туман, и на дождь, и на то, что извозчик ждет, даже на то, что сегодня вторник или среда, потому что на душе есть главная радость — будущее счастье, а человеку всегда все кругом мило и радостно, когда он какого-нибудь счастья ждет… Вот невесте перед свадьбой, может быть, тоже и дождь и извозчики милы. А главное, то радует, что все это любить хочешь и любить можешь!

— Всех нельзя любить, есть очень много дурных людей, Таля.

— Что же, они, значит, не знают этого света душевного, они сами несчастны. Я не могу себе представить счастливого злодея, веселого, радостного, и мне его жаль, и я его тоже любить буду.

— Значит, не надо противиться злу?

— Что?!

Таля даже привстала с кресла:

— Злу надо противиться всем сердцем, всей душой, всеми чувствами! Злом только не надо противиться злу, а жизнь свою отдать, сопротивляясь ему, и можно и должно. Но от этого я не меньше люблю жизнь! Я ее очень люблю. Она хорошенькая, хрупкая, маленькая! 

Вот что мы знаем,

Вот что мы любим,

За то, что хрупко, —

Трижды целуем!

И я трижды все целую и в три раза больше люблю каждый вершок земли!

Таля вскочила, взмахнула руками и засмеялась счастливым смехом. Екатерина Антоновна с лаской смотрела на нее, и ей хотелось сказать этой девочке что-нибудь милое, ласковое, но раздались шаги, и в комнату вошел Лопатов.

За завтраком Таля, сначала притихшая, разговорилась.

Она рассказывала о какой-то выставке картин, о балете, в который ей достала билет одна приятельница, о Карсавиной, которая «сказка, а не женщина», о шляпке, которую она видела в магазине.

После завтрака она заторопилась уходить.

— Вы приходите еще, Таля, — сказала Екатерина Антоновна, целуя ее.

— Приду, приду, и вы ко мне приходите, я на Васильевском острове живу, 14-я линия.

— Хорошенькая девочка, только уж очень глупенькая, — сказал Лопатов.

— Да, она, кажется, глупенькая, — нерешительно согласилась Екатерина Антоновна.

Накатова устала.

Сегодня целый день они с Николаем Платоновичем ездили искать квартиру. Теперешняя ее была мала, и никак нельзя было выкроить из нее приличного кабинета.

Екатерине Антоновне было очень грустно покидать свое жилище. В этой квартире она жила со смерти мужа вот уже лет пять. К ней она привыкла и устроила ее по своему вкусу. Ей не хотелось переезжать в другую часть города, менее чистую и спокойную и более отдаленную от центра, но та была удобнее для ее будущего мужа.

Теперь очень часто ее вкусы, привычки и понятия не совпадали со вкусами и привычками этого «будущего мужа».

Один табачный дым чего стоил!

— Николенька, — сказала она один раз, — вы не можете не курить? Сделайте это для меня.

Он обещал, но она видела, что он томится, уезжает раньше, хмурится и стал даже менее ласков с нею.

Она сама зажгла спичку и, поднося ему, сказала:

— Бог с вами, уж курите — я постараюсь привыкнуть.

Она приносила эти жертвы с удовольствием, она чувствовала, что ее любовь к нему растет с каждым днем, но все же это были жертвы, правда, маленькие, но многочисленные и ежедневные.

Она не сердилась, не жаловалась, когда приходилось изменять своим привычкам, она теперь как-то ничего не замечала вне своей любви, она сделалась равнодушна ко всем и ко всему, для нее стало все безразлично, что так или иначе не касалось ее любви. Она даже стала равнодушна к своим друзьям — ее уже не трогали, как прежде, чужие горести и радости; она могла радоваться и огорчаться только тем, что теперь составляло ее жизнь, — т. е. любовью к Лопатову.

Она была сначала ему благодарна за его сдержанность и почтительность, но последнее время эта сдержанность ее иногда огорчала, — ей захотелось видеть в нем больше страсти.

На другой день эта усталость не прошла, так как утром опять они ездили и хлопотали, покупая мебель.

Настроение Накатовой еще более испортила маленькая размолвка с женихом, и не сама размолвка оставила дурное впечатление, а то, что она могла произойти из-за таких пустяков, как портьеры в гостиной.

К золоченой мебели Luis XV[5], крытой обюссоном, так бы подошел светло-серый шелк, перемешанный с блекло-розовым плюшем, а Николай Платонович хотел непременно, чтобы портьеры были ярко-вишневого цвета.

Поспорив немножко, он, конечно, согласился с нею, но с видом человека, уступающего чужому капризу.

Это огорчило ее. Конечно, надо сделать по его вкусу, чтобы он не думал, что она мелочна и капризна, но ей казалось ужасным иметь такую безвкусную гостиную.

И вот этот ужас перед пустяком ее больше всего расстроил.

Если бы Лопатов остался с ней, конечно, она бы не думала об этом, но он был занят, куда-то спешил.

Ей не хотелось ехать домой, не хотелось что-нибудь делать.

Она было думала заехать к какой-нибудь из своих приятельниц, но сейчас же отказалась от этой мысли.

Она расстроена, и нервы у нее расшалились, приятельницы сейчас это заметят, и начнут расспрашивать, или будут делать потом всевозможные предположения.