Белая кокарда - [27]

— Почему вы это делаете для меня? — спросила она, взглянув на меня с улыбкой.

— Когда-то я знал одного человека. Если я не ошибаюсь, он сделал бы то же для меня.

Я низко ей поклонился, и она свернула на дорогу в Лукан.

Стоило ей скрыться за поворотом, как я прыгнул в кусты на обочине дороги, выхватил шпагу и принялся ждать.

Я слишком много проскакал и слишком много выстрадал, чтобы не оправдать сейчас надежд своего отца.

Когда я был моложе и занимался в Академии фехтования в Париже, убить противника, не достигшего определённого мастерства во владении шпагой, считалось бесчестьем.

Однако сейчас мне было не до тонкостей.

Я намеревался убить человека, преследующего меня, ибо на карту было поставлено слишком многое.

Жизнь лорда Эдварда Фицджералда будет в опасности, если я позволю себя выследить. Я ждал со шпагой в руке, готовый ко всему.

Лишь один из нас, решил я, поскачет дальше в Дублин.

Люди с пылающим колпаком

Укрывшись в кустах у дороги в Лукан, я ждал, пока солнце не склонилось к западу, но всадник всё не появлялся. И, лёжа в засаде у дороги, я подумал, что он будто связан со мной невидимой нитью: стоит мне тронуться с места, как тут же трогается и он, а стоит мне остановиться, как тотчас, словно угадав это каким-то шестым чувством, останавливается и он. Поев и выпив немного вина, что дала мне в дорогу Бидди О’Киф, я поднялся и двинулся по болотистой равнине в направлении Дублина. Силы возвращались ко мне — рана на левом плече уже не гноилась, хотя и болела. С вершины холма мне смутно виделся в опустившихся сумерках зубчатый силуэт Дублина. Я помолился Пресвятой Богородице и в дальнем звоне услышал своего Бога.

Теперь, увидав шпили на дублинских колокольнях, я понял, что Он, как всегда, со мной.

Я шёл, и во мне оживала вера в свои силы; по мере того как цель моя приближалась, я убыстрял шаг, порой срываясь на бег. На лесной прогалине дорога сузилась до колеи от колёс, и здесь я в последний раз отдохнул перед тем, как идти уже прямо в город, уверовав, что, наконец, ушёл от погони. В золотом небе подымалась луна. Я вынул из кармана конверт и, повернув его к бледному свету луны, в первый раз прочитал написанный на нём городской адрес.

Лорду Эдварду Фицджералду

(передать через мистера Мэрфи, Мур Хаус)

Томас-стрит, Дублин.

NB.[37] Если не сможешь передать по этому адресу, иди в дом леди Фицджералд «Мойра Хаус», поблизости от Амерз-Айленда.[38]

Осторожно свернув письмо, я спрятал его под пятку в сапог — Так оно не бросалось в глаза, как в нагрудном кармане моего кожаного камзола. Вытянувшись на опавших листьях, я заснул.

Я проснулся около полуночи, всё было тихо кругом, словно по знаку свыше; огромная вечерняя звезда светилась голубым огнём — Венера посылала нам своё благословение. Млечный путь заливал своим млеком небеса. Добрая ночь, подумалось мне. Не знаю, как для кого, но для меня она оказалась недоброй.

Несмотря на то что я успел поспать, я чувствовал страшную усталость; я с нетерпением ждал той минуты, когда преклоню колена пред лордом Эдвардом Фицджералдом, завершив свою миссию.

Я медленно шёл меж деревьев; дорога на Дублин была пустынна и залита лунным светом. Вскоре показались отдельные дома, и я вступил на окраину города, где улицы были вымощены булыжником, скрипели трактирные вывески и слюдяные окошки подслеповато смотрели на незнакомца. Все крепко спали в Дублине; шелудивые псы уползали от меня прочь по канавам; кошки шипели и плевались с разбитых стен; средь покосившихся чердаков и накренившихся труб возникал город, похоронивший своих мертвецов под храп и свист спящих. Всё было неподвижно в этой живой гробнице бесконечной ночи, шаги мои, словно поступь ньюгейтского[39] тюремщика, глухо звучали в кривых переулках; нигде ни огонька, в занавешенных окнах — ни щёлочки. Казалось, что огромная майская луна захлопнула крышку гроба, зовущегося Дублин, и засыпала её могильной землёй.

И всё же пройдёт всего несколько часов, взойдёт солнце, и Дублин пробудится под хриплые крики уличных разносчиков, возгласы рыночных торговок и перебранку городских бездельников. Ныне мёртвый, как сама смерть, он возродится во всём своём обаянии и веселье, горести и смехе, голоде и слезах, и разодетые дамы под зонтиками пройдут осторожно по булыжникам, вдоль которых с нарастающим страхом шёл теперь я.

Неясный, доныне неведомый страх овладевал мной по мере того, как я продвигался вперёд по Уолтинг-стрит. Дублин я знал как свои пять пальцев, но с каждым шагом страх мой всё возрастал: какое-то тайное чувство предупреждало меня, что я иду в западню. У меня не было оснований для этого страха, но всё усиливало его: тишина спящего города и даже полный диск луны в этой мерцающей, испещрённой тенями ночи. Внезапно небо подёрнула пелена: чёрная, как смоль, мгла пала на улицы. Я остановился, чувствуя, что я совсем один и что от страха у меня мурашки прошли по спине, и прислушался.

В тихом вздохе ветра мне послышался мужской шёпот.

Я поднял глаза. Чёрные тучи заслонили луну, и в наступившей тьме я отступил к стене, широко раскинув руки. Сердце громко стучало в моей груди; впервые в жизни я узнал настоящий, всеобъемлющий ужас, леденящий и сковывающий члены.