Бегущая в зеркалах - [10]

Они действительно были великолепны рядом, будто сделанные из разного материала мастерами, состязавшимися в своем искусстве, контрастные и взаимодополняющие эталонные образцы разных пород. Особый эффект свечения, электродуги, возникающей между двумя полюсами, не оставлял сомнения в силе притяжения этих двоих. Даже те, кто знал Алису с детства и отмечал каждую встречу с ней возгласом: «Вот красавица-то растет!» – не могли представить, сколь мощный эффект может дать этот высококачественный физический «сосуд», наполненный горючей смесью влюбленности и отваги.

Вдохновение звездного мгновения жизни, фонтанирующая энергия любви превратили эту красивую девушку в редкое явление природы: в эту минуту она была ослепительна. «Мсье Филипп – мой жених!» – Алиса вспыхнула и, воинственно вздернув подбородок, ожидала взрывного эффекта.

И гром грянул. По-детски всхлипнув, лишилась сознания Елизавета Григорьевна. С рассыпчатым звоном брызнули на паркете осколки выпавшего из ее рук бокала. Кто-то кинулся за водой, кто-то звал доктора, грохнула, всполошив струнное нутро, задетая кем-то крышка рояля. Суета и смятение скомкали живописную композицию, а те, кто читал Достоевского, воочию убедились, что великий писатель не преувеличивал: размах даже полурусской «семейной сцены» превосходил принятые французские образцы.

Александра Сергеевна отвесила внучке звонкую пощечину:

– Ты хоть мать-то предупредила бы, прежде чем общество скандализировать!

Она королевской поступью покинула гостиную, а юная преступница, рухнув на колени, разрыдалась у ног отпоенной валерианой маменьки.

– Неплохо, неплохо… – оценил мизансцену шоумен Валери, глядя вслед неудачливому жениху и отхлебывая глоток крымского шампанского.

7

Конечно же, для семейства Меньшовых-Грави разразившийся скандал не был неожиданностью – он лишь разрядил напряжение, нагнетавшееся в последние месяцы. На протяжении лета шла упорная борьба воль, а когда аргументы были исчерпаны, просьбы и заклинания проигнорированы, маман и папа поставили вопрос ребром: если дочь сама не в состоянии понять, в какую дурную историю она попала, не видать ей ни родительской поддержки, ни самих родителей. Бунтарка, сосланная в дом бабушки, уехавшей подлечиться в Швейцарию, поселилась рядом со своим подозрительным подопечным, которого ни изгнать, ни держать на расстоянии от девушки не удалось. И неудивительно.

Алиса была влюблена впервые в жизни с тем свойственным ей размахом и глубиной чувств, с тем романтически-жертвенным азартом русской девицы, которые, сама того не ведая, пестовала в своей душе под гипнотическим воздействием русской литературы.

Благодаря этим увесистым, потемневшим томам, роман полуфранцуженки с арабом, разворачивающийся на фоне Парижа 50-х годов, культивирующего поверхностность и небрежную легкость во всем – от одежды до семейных отношений, был чисто российским, усадебным, вдохновленным ностальгией по масштабности и роковой драматичности чувств.

Уже целый год Алиса зачитывалась Буниным, открывая в себе бездну русскости, похожести со всеми его одержимыми любовью героинями, отыскивая в своем иноземном быту частицы иного, подлинно своего бытия.

Ей нравилось русское слово «полынь», представлявшее вместе с горьким привкусом серебристого жесткого стебля бескрайний простор российских степей, пересеченных ухабистыми пыльными трактами. А как-то, когда бабушка поднесла к ее носу крупное зеленоватое яблоко, оно стало русским, самым любимым, со смешным именем «антоновка», навсегда запечатлевшим для Алисы особенный осенне-снежный аромат. Хотя, по-видимому, это была вовсе и не настоящая антоновка, а какой-то похожий местный сорт, принесенный Верусей с ближнего рынка, Алиса зарылась лицом в корзину с яблоками, мечтая о невероятной, огромной любви.

Филипп был именно тем персонажем, который явился если и не из литературного российского прошлого, то и не из французской бомондной современности с ее бодро-спортивной, но уже с пеленок пресыщенной и скучающей молодежью. Эта залетная, не от мира сего, заморская птаха, чудом вспорхнула в распахнутое настежь окно девической души, переполошив все вокруг.

Молчаливый юноша с неземной печалью в огромных, будто созерцающих нечто потустороннее глазах, был значителен своим загадочно-романтическим прошлым, своим рискованным настоящим, ежеминутным бытием затравленного зверя, подлежащего уничтожению. Его экзотическая и совершенная красота свидетельствовала о принадлежности к миру вымысла, к творениям эстетизированного вне бытового искусства. Алиса лишь подхватила идею, поданную судьбой, – стала не только исполнителем, но и творцом любовного сюжета, создавая особую, вынесенную за скобки реальности, атмосферу.

Этот странный роман разворачивался в декорациях российского усадебного быта, сохранившихся усилиями Александры Сергеевны под боком французской столицы и теперь увлеченно обживаемых Алисой.

В конце сада, спускавшегося к небольшому пруду, остался маленький уголок, который предписывалось сохранять в первозданной дикости: не стричь, не косить, не обустраивать. Здесь, за глухой стеной сарая, отгораживающего владения Меньшовых от соседней территории, среди старых лип стояла срубленная потемневшая скамья и висели качели – обычная доска на толстых веревках, прикрученных к мощным горизонтальным веткам. Видимый с этого места кусочек берега, заросший ивняком и осокой, кусты сирени, скрывающие забор, создавали иллюзию обширности владений, уединенной печали российского захолустья. Надо было просто не замечать южной броскости красок, аккуратной ухоженности мизерных садиков, напиравших со всех сторон, не слышать клаксонных взвизгов соседского автомобиля и верить, что стриженые кроны чужого парка за зеркалом озера являются началом могучего, заросшего ореховым подлеском дубняка.