Бегство в Этрурии - [7]

— Ну и что ты решил? — спросил он.

— Да вот, думаю пока, — ответил Эрих.

Вернер видел, что парень волнуется. Приподнявшись, Эрих взялся было за одежду, но тут же выпустил ее из рук и лишь прикрыл себе спину рубашкой. Потом уселся на борт и свесил ноги в воду.

— Жарища, просто мозги плавятся, — пробурчал он.

Под палящими лучами солнца спортивная рубашка в крупную клетку ярко-красным пятном выделялась на фоне небесной лазури и ядовитой зелени камышовых зарослей этого гнетуще тихого, волшебно-яркого дня. Красная рубашка расцветила грудь, бедра и икры Эриха в розовые и тенисто-темные тона.

— В былое время парни уходили в далекие края, прежде чем жениться на своих суженых, — начал Вернер. — Наши годы странствий - война и плен. В один прекрасный день ты вернешься. И она будет любить тебя сильнее, чем прежде. Потому что ты придешь издалека и за плечами у тебя будет немало опасностей. А еще потому, что ты окажешься прав…

— Но еще до того мы потерпим поражение, — перебил его

Эрих. — Не забывай об этом! Я вернусь, и очень вероятно, что все останется как было. Вполне возможно. Но иногда я буду читать в ее глазах: «А тогда тебя со мной не было!»

— Значит, ты собираешься воевать только потому, что твоя девушка может тебя неправильно понять? — спросил Вернер. И ревнивая злость на Эриха вновь черной пеленой застлала его глаза.

— Просто теперь уже поздно, — возразил Эрих. — И не остается ничего другого, как держаться, выполнять свой долг до конца и делать все, что в наших силах.

Его слова вдруг как бы застыли в горячем и сонном воздухе. Он отбросил рубашку и встал. Вернер все еще опирался спиной о мачту и чувствовал, что все его тело горит. Солнечные ожоги словно проникли внутрь, в самую душу, и там все забурлило, забродило и вылилось в ощущение своей силы и в то же время - сильной ноющей боли, наполнившей все его обгоревшее до красноты и как бы обтянутое звериной шкурой тело горячей пульсирующей жизнью и жадным, тайным, сторожким ожиданием.

— Ты, значит, думаешь, что, когда мы вернемся, они нас не примут? — спросил он.

Эрих кивнул и отвернулся. Его светлое гладкое лицо было обращено теперь к воде, к этой неподвижной, серо-зеленой и мутной глади, к этому опаловому зеркалу под расплавленным небесным светилом.

— Мы никогда уже не будем чувствовать себя там своими, — сказал он.

— Пусть так! — взорвался Вернер. — Знал бы ты, до чего мне на это плевать. Значит, будем для них чужаками, только и всего.

Разговор больше не клеился. Никак не решится, думал Вернер. Не могу его убедить. Каждый раз ускользает из рук. Пойдет ли он со мной, когда пробьет наш час? Я для него не авторитет. Но одного слова Александра было бы достаточно, чтобы он сразу последовал за мной. Или одного слова Катрины. Я играю какую-то жалкую и смешную роль.

Они еще битый час провалялись на барке, все время откладывая возвращение к месту стоянки. Под конец они уже не ощущали ничего, кроме своих собственных тел, местами еще молочно-белых, местами блекло-красных, которые наконец-то дышали свободно всеми порами, и, словно большие кошки, потягивались и переваливались с боку на бок на сером от старости, но все еще пахнущем смолой дощатом настиле барки. И лишь когда солнце опустилось к самому горизонту, они начали одеваться.

Подняв с дощатого настила новую клетчатую рубашку, Эрих испуганно отшатнулся. Оба они как завороженные уставились на змею, лежавшую у их ног. Лежала она неподвижно, свернувшись спиралью, и по ее спине от головы до кончика хвоста вилась темная зубчатая полоса, как бы составленная из одинаковых узких прямоугольников, под углом прилепленных друг к другу. Этот черный орнамент немного отдавал багрово-красным, в то время как остальная чешуя змеи металлически поблескивала с розоватым или даже розовато-желтым отливом. Багровую зубчатую полосу обрамляли две темные линии, четко выделяясь на розоватом теле змеи и подчеркивая на сером фоне дощатого настила ее окраску, напоминавшую цвет адского пламени. Змея подняла голову — под роговыми надглазничными щитками стали видны до жути неподвижные глаза — и, злобно зашипев, пощупала раздвоенным язычком воздух, недовольная тем, что кто-то посмел нарушить ее покой под прогретой солнцем рубашкой.

— Гадюка! — прошептал Вернер. — Не двигайся!

Оба словно оцепенели. У них не было ни оружия, которым они могли бы воспользоваться, ни палки, ни камня. Поэтому они просто затаили дыхание и замерли. Но гадюка вдруг исчезла — одним-единственным движением, резким, как удар хлыста, она скрылась в щели настила. Напряжение, сковавшее их, сразу спало. Они поспешно оделись. И, прежде чем уйти с барки, Вернер опустился на колени и простукал настил. Гулкий звук выдавал пустоту.

— У этой лодки двойное дно, — сказал он.

Эрих молча кивнул, и так же молча они двинулись в обратный путь. Лес встретил их легким сумраком. Посвежело, вдали послышались звуки просыпающегося эскадрона.

4

Когда Вернер брился у мраморного фонтанчика во дворе загородной виллы, затерянной среди холмов в окрестностях Пьомбино, в парке которой они провели весь следующий день, к нему присоединился обер-лейтенант, явившийся сюда со своими умывальными принадлежностями. Вернер хотел было изобразить нечто вроде приветствия, но командир небрежно махнул рукой и принялся за утренний туалет. Фонтанчик представлял собой довольно большой водоем из желтого узорчатого мрамора, примыкавший к стене дома; вода лилась в него из открытого рта скульптурной головы старика, выступавшей прямо из стены. Кроме них двоих, во внутреннем дворике виллы никого не было.