Ейл взял с собой бутылку старого бренди, три чируты[2] и своего друга Мартина, и все вместе они покинули офицерское собрание. Два часа совещались Ейл и Мартин на квартире у Ейла, но один лишь бультерьер, стороживший сапожные колодки Ейла, знает, о чем они говорили. Из конюшни Ейла вывели лошадь, с головой закутанную в попоны, и, несмотря на ее сопротивление, вывели ее из военного городка. Вел эту лошадь грум Ейла.
Между тем два человека пробрались в полковой театр и взяли оттуда несколько горшков с красками и две-три большие кисти для писания декораций. Затем ночь опустилась на военный городок, а из конюшни Ейла послышался шум — казалось, какая-то лошадь вдребезги разбивает свой денник. У Ейла был крупный старый белый уэлер, ходивший в упряжи.
На другой день, в четверг, солдаты, узнав, что Ейл вечером собирается пристрелить «барабанного коня», решили почтить покойника настоящими военными похоронами, — наверно, так пышно не похоронили бы и самого полковника, умри он в этот день. Они достали повозку, запряженную волами, дерюгу, целые груды роз, и вот, завернутый в дерюгу, труп отвезли на то место, где сжигали лошадей, павших от сибирской язвы, причем две трети полка шествовало в похоронной процессии. Оркестра не было, но все пели «Там, где пал старый конь», ибо считали эту песню подходящей к случаю и выражающей уважение к покойнику. Когда труп опустили в яму и солдаты стали бросать в нее розы охапками, полковой кузнец выругался и сказал громко:
— Слушайте-ка, эта лошадь похожа на «барабанного коня» не больше, чем я на нее!
Взводные спросили его, не оставил ли он свою голову в полковой лавке. Кузнец сказал, что знает ноги «барабанного коня» не хуже, чем свои собственные, но умолк, когда увидел полковое тавро, выжженное на уже окоченевшей левой передней ноге, торчащей в воздухе.
Так похоронили «барабанного коня» белых гусар, несмотря на воркотню кузнеца. Дерюга, покрывавшая труп, была в нескольких местах измазана черной краской, и кузнец обратил на это внимание окружающих. Но командир взвода «Е» изо всей силы пнул кузнеца ногой в голень, твердя, что он вдребезги пьян.
В следующий понедельник полковник решил отомстить белым гусарам. К несчастью, он тогда временно исполнял обязанности командующего гарнизоном и потому имел право назначить бригадное полевое учение. Он сказал, что полк у него «попотеет за свою неслыханную дерзость», и неукоснительно провел в жизнь свое намерение. Этот понедельник остался в памяти белых гусар как один из самых тяжелых дней в их жизни. Кавалеристов бросали на воображаемого противника, приказывали им наступать, отступать, спешиваться и гоняли их по пыльному полю «по всем правилам науки», заставляя проделывать всевозможные упражнения, пока они не начали обливаться потом. Развлечение они получили только под вечер, когда, бросившись на батарею конной артиллерии, преследовали ее две мили. Это отчасти было их личным делом, так как большинство кавалеристов держало пари об исходе схватки, а значит, было материально заинтересовано в ее результатах, ведь артиллеристы, не стесняясь, утверждали, что они погонят белых гусар. Но они ошиблись. Учение завершилось церемониальным маршем, и, когда полк вернулся в военный городок, солдаты были покрыты пылью от шпор до подбородных ремешков на шлемах.
У белых гусар есть одна большая и своеобразная привилегия. Они получили ее, если не ошибаюсь, после битвы при Фонтенуа.
Многие полки имеют особые права, как, например, в известные дни носить воротнички при повседневной форме, или бант на мундире, или белые и красные розы на шлемах. Некоторые из этих прав связаны с памятью о полковых святых, другие — с памятью о победах полка. Этими правами очень дорожат, но ни одно из них не ценится так высоко, как право белых гусар поить коней в военном городке под музыку своего оркестра. Играют только один мотив, и всегда один и тот же. Я не знаю его настоящего названия, но белые гусары зовут его «Возьми меня в Лондон опять». Звучит он очень мило. Полк скорее согласится быть вычеркнутым из войсковых списков, чем отказаться от этого отличия.
Когда протрубили команду «разойдись», офицеры разъехались по домам, чтобы приказать отвести коней в денники, а солдаты повернули в военный городок и ехали вольно. Я хочу этим сказать, что они расстегнули свои тесные мундиры, сняли шлемы и, смотря по настроению, принялись ругаться или шутить, а самые заботливые спешились и ослабили подпруги и мундштуки у коней. Хороший кавалерист дорожит своим конем не меньше, чем самим собой, и верит или должен верить, что оба они — конь и всадник — неотразимы там, где дело касается женщин или мужчин, девушек или пушек.
Но вот дежурный офицер скомандовал: «Поить коней!» — и полк не спеша направился к эскадронным водопойным колодам, стоявшим между конюшнями и казармами. Всего там было четыре огромные колоды, расположенные поэшелонно, по одной на эскадрон, так что весь полк при желании мог напоить коней в течение десяти минут. Но, как правило, с этим возились минут семнадцать, и все это время оркестр играл не переставая.
