Оркестр заиграл, как только эскадроны обступили колоды, а солдаты, вынув ноги из стремян, принялись дразнить друг друга. Солнце уже садилось в большое огненно-красное облако, и казалось, что дорога из военного городка упирается прямо в солнечное око. И вдруг на дороге появилась точка. Она все росла и росла и наконец оказалась лошадью с каким-то предметом вроде решетки для жаренья мяса на спине. За прутьями этой решетки пылало красное облако. Заметив лошадь, кавалеристы, прикрыв рукой глаза, стали говорить:
— Что это за штука у нее на спине, у этой лошади?
Спустя минуту они услышали ржание, которое всем в полку — и людям и лошадям — было хорошо знакомо, и увидели, что прямо к оркестру мчится усопший «барабанный конь» белых гусар!
Литавры, задрапированные крепом, подпрыгивая, хлопали его по холке, а на спине очень прямо и молодцевато сидел скелет с голым черепом.
Оркестр умолк, и на мгновение воцарилась тишина.
Тогда кто-то из взвода «Е» — солдаты говорили впоследствии, что это был сам взводный, — вскрикнул и, повернув коня, бросился наутек. Никто точно не знает, как все произошло потом, но, видимо, в каждом взводе хоть один человек поддался панике, а все прочие, как овцы, последовали его примеру. Кони, едва успевшие сунуть морды в колоды, пятились назад и вставали на дыбы, но, как только оркестр сорвался с места — а это случилось, когда призрак «барабанного коня» был уже в двухстах ярдах от него, — все бросились бежать вслед за оркестром, и грохот панического бегства, сильно отличавшийся, от ритмичного топота и бряцания на параде или обычного постукивания копытами на водопое в лагере, до смерти перепугал лошадей. Они почуяли, что седоки их чего-то боятся. Стоит лошадям это заподозрить — все пропало.
Взвод за взводом солдаты кидались прочь от водопойных колод и мчались куда попало и во все стороны, словно разлившаяся ртуть. Необыкновенное это было зрелище — особенно потому, что и люди и лошади были в самых разнообразных стадиях расхлябанности, а чехлы карабинов хлопали лошадей по бокам и гнали их вперед. Люди орали и ругались, стараясь умчаться подальше от музыкантов, преследуемых «барабанным конем», седок которого наклонился вперед и, казалось, пришпоривал его, стремясь выиграть какое-то состязание.
Полковник пришел в офицерское собрание выпить стаканчик. Его сопровождало большинство офицеров, а дежурный младший офицер собирался идти в лагерь, чтобы принять от взводных рапорт об окончании водопоя. Когда звуки «Возьми меня в Лондон опять» оборвались на двадцать первом такте, по офицерскому собранию пошел говор: «Что случилось, черт подери?» Спустя минуту все услышали шум, отнюдь не обычный в военном быту, и увидели белых гусар, в беспорядке рассыпавшихся по равнине, охваченных паникой и обратившихся в бегство.
Полковник онемел от бешенства, ибо он подумал, что полк либо взбунтовался против него, либо перепился весь до последнего человека. Оркестр беспорядочной толпой проскакал мимо, а за ним по пятам гнался конь барабанщика — мертвый и похороненный «барабанный конь», на котором, подпрыгивая и стуча костями, сидел скелет.
Хоген-Ейл тихо шепнул Мартину: «Так никакая проволока не выдержит», и тут оркестр, как заяц, повернул назад по своим следам. Но остальные солдаты исчезли и носились по всей округе, ибо сумерки уже сгустились и каждый кричал своему соседу, что его нагоняет «барабанный конь». Кавалерийских лошадей обычно слишком балуют. Но зато они в случае надобности способны себя показать даже с грузом в двести фунтов с лишком на спине. В этом кавалеристы убедились.
Не могу сказать, как долго длилась паника. Когда взошел месяц, кавалеристы, вероятно, поняли, что бояться им нечего, и по двое, по трое, а то и повзводно, очень пристыженные, вернулись в военный городок. Между тем «барабанный конь», возмущенный подобным приемом со стороны своих старых друзей, остановился, повернулся и затрусил к веранде офицерского собрания, в надежде на то, что его угостят хлебом. Никто не собирался бежать от него, но никто не хотел проявить инициативу, пока полковник не двинулся с места и не схватил скелет за ногу. Оркестр, до того державшийся поодаль, теперь медленно подъезжал. Полковник обозвал каждого музыканта в отдельности и всех вместе всеми бранными эпитетами, какие только пришли ему в голову в тот момент, ибо, пощупав грудь «барабанного коня», он убедился, что конь этот — из плоти и крови. Тогда он хватил кулаком по литаврам и понял, что они сделаны из серебряной бумаги и бамбука. Далее он, продолжая ругаться, попытался стащить скелет с седла, но увидел, что тот прикреплен проволокой к задней луке. Вид у полковника, когда он обхватил руками таз скелета и уперся коленом в брюхо старому «барабанному коню», был потрясающий. Я бы даже сказал — смешной. Минуты через две он сдернул скелет с коня, швырнул его наземь и крикнул оркестру:
— Трусы, вот чего вы испугались!
В сумерках скелет казался довольно некрасивым. Старшина оркестра, вероятно, где-то видел этот скелет и сейчас узнал его — он прыснул от смеха, но сдержался.
