Бегство - [124]

— Куда? На юг России? Ты с ума сошел!

— Нет, не сошел. Я твердо решил…

— Какой вздор! Тебя только там не видали! Тебе учиться надо, а не воевать… Но мы все это еще. обсудим с Вивианом…

— И обсуждать нечего, — мрачно ответил Витя, подумав, что, если он с кем-либо не станет этого обсуждать, то именно с Клервиллем.

— Хорошо, хорошо… К тому же, ты и не можешь ехать на юг России до тех пор, пока не выпустят Николая Петровича. Подумай только, что с ним может быть, если они узнают, что его сын в этих южных армиях! — По изменившемуся лицу Вити она увидела, что нашла настоящий довод, которым и надо будет пользоваться. — Ну, да обо всем этом еще рано говорить.

— Да, рано… Хотя почему же рано?.. Значит, по-твоему, надо сидеть так, сложа руки, и ждать, пока им угодно будет освободить папу, Алексея Андреевича, всех…

— Витенька, но что же делать? Мы из Англии будем хлопотать, у Вивиана там большие связи… Все-таки, если кто может оказать протекцию, то скорее всего англичане.

— Они уже оказали протекцию капитану Кроми, твои англичане!

— Это дело еще не кончено. Я уверена, английское правительство так этого не оставит!.. Витенька, повторяю, что же делать? Во всяком случае отсюда ты сможешь посылать Николаю Петровичу провизию. Там ведь ничего нет. Согласись, для одного этого стоило уехать.

— Ты думаешь, это возможно? Мне и то совестно есть все это, — сказал Витя. — В то время, как там…

— Я думаю, скоро будет возможно. Ведь я и нашим буду все посылать. Глаше, Сонечке, Никонову…

— Да, им, вероятно, можно будет, но в крепость, как ты думаешь?.. Вы здесь ничего не слышали о заключенных? У нас ходят всякие слухи!.. Вы ничего не слышали?

— Ничего, решительно ничего, — сказала Муся. Витя беспокойно на нее взглянул: его встревожило это повторение: «решительно ничего».

— Наверное? Ты меня не обманываешь?

— Какой ты странный! Что же я могу здесь в Гельсингфорсе знать?

Муся действительно ничего по-настоящему не знала. Однако как раз накануне завтракавший с ними английский офицер, только что приехавший с русской границы, рассказывал, что у Лисьего Носа большевики расстреляли и затопили в северном Кронштадтском фарватере несколько барж с заключенными, вывезенными из петербургских тюрем. Клервилль был чрезвычайно недоволен тем, что его товарищ рассказал это при Мусе, — так на нее подействовал рассказ.

— Что я могу знать? — повторила Муся. — «Нет, это верно неправда», — сказала себе она. — Нам говорили, будто все эти слухи распускаются ими нарочно, чтобы запугать…

— Ты думаешь? Правда?

— Это очень правдоподобно… Возьми и грибков, они очень вкусные. Правда, хорошая закуска?.. Но скажи, ты рад, что приехал?.. Я так рада! А ты?

Он посмотрел на нее, — спрашивать было не нужно.

— Налей мне шампанского.

— Как, к закуске? Еще не достаточно холодное. Пусть остынет, — сказал Витя, тоже очень быстро становившийся гастрономом.

— Все равно… Спасибо… Но постой, ты начал говорить о Глаше, что тогда сказал доктор. А я тебя прервала, сама не знаю, как…

На этот раз смутилась и покраснела Муся. Витя смотрел на нее с улыбкой.

— Я знаю, у тебя сейчас обо мне нехорошие мысли, — сказала она, грозя ему пальцем.

— Мусенька! У меня о тебе нехорошие мысли?

— Да, да… Ты думаешь: чуть только она оказалась в Европе, чуть только вернулась прежняя жизнь, и уже ей больше нет никакого дела ни до Глаши, ни до Сонечки, ни до всех тех, кто там остался!.. Гадкий мальчишка, ты врешь!

— Мусенька, но ведь я никогда ничего такого не говорил!

— Но ты это думал, это еще хуже! И это совершенная неправда!

— Да это ты все выдумала!

— Клянусь тебе, Витенька, это неправда, — сказала Муся, взяв его за руку. — Да, я люблю эту жизнь, шампанское, все это, — сказала она, — но ты не думай, что я бессердечная эгоистка! Ты и представить себе не можешь, как я вас всех люблю: и Глашу, и Сонечку, и бедного князя, и Григория Ивановича!.. О присутствующих не говорят… Да, ты себе представить не можешь, как они мне дороги, как я к ним привязана!.. Я всю дорогу плакала, когда мы выехали из Петербурга, даю тебе слово, всю дорогу, так что на нас смотрели в вагоне… Да вот, у меня и теперь слезы… Как глупо!..

У нее в самом деле на глазах были слезы.

— Но ведь я решительно ничего не сказал!

— Вот Глаша, — сказала Муся. — Я знаю, ты думаешь, что я ее не люблю… Это неправда!.. Все равно, какая она, — добавила Муся, — вернее, какая она была… Но у меня душа рвется, когда я о ней вспоминаю… Как она изменилась, Глаша! Признаюсь, я не думала, что она может так любить! Ведь и болезнь ее, и все, это из-за того, что случилось с Алексеем Андреевичем. Чего она только не делала в те дни!.. С опасностью, да, с настоящей опасностью для жизни! Я думаю, она способна была бы бросить бомбу и пойти на смерть, как та, что стреляла в Ленина… Глаша не очень добрая, я гораздо добрее, правда? Но, как человек, она лучше меня, я это отлично знаю. Что ж делать, если я такая…

— Какая?

— Что ж делать, если я не нахожу, что дурно любить нескольких сразу и по-разному, — бестолково говорила Муся (Витя решительно не мог уследить за странным ходом ее мыслей). — А Глаша однолюбка… Сонечка, та нет, та не однолюбка, она скоро Березина разлюбит. Зато, пока она любит Березина, для нее никто другой не существует… Она однолюбка на год, — сказала, засмеявшись, Муся. Витя смотрел на нее с нежностью.