Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - [2]

Когда самый молодой из них, взявшись за край столика, стал подниматься, слева и справа куратор по литературе и сопровождающий от посольства напряглись, а визави и без того держал его в поле зрения весь вечер — как все две минувшие недели. В качестве дирижёра консерватории города Эн визави был включён в состав в последний день и сразу после взлёта из Шереметьева стал рассказывать членам делегации о несчастных случаях с невозвращенцами. Однако и этот чёрный человек, и прочие расслабились, когда всемогущий руководитель делегации от МГК, растирая затёкшее отсутствие шеи, изволил пошутить:

— Дрочить пошёл, писатель?

Не ответил, но уголки губ машинально дёрнулись. Ничего… ужо вам.

Затылком, который свело, кожей между лопатками, негнущимся крестцом он ощущал взгляд визави. Девушка в одних туфельках и с пубисом[1] в форме стриженого сердечка несла на шесте с крючком свою часть сетки; обдав мускусом выбритых подмышек, она только улыбнулась, когда он на неё налетел: «Пардон, месье».

За занавесью он расслабил галстук и, глянув на указательный палец привратника, свернул на лестницу и вниз.

Услышав сбегающее цоканье подбитых каблуков куратора по литературе, он упёрся ладонью в переборку, согнулся и засунул в рот два пальца. Над вспенивающимся мочеиспусканием куратор возвысил голос: «Достал меня Париж! Бог видит, долго я держался, но почвеннице этой так и быть: засажу по помидоры… Слышь? Ты чего там?» Согнувшийся в кабинке в ответ писатель изрыгнул и прикрыл дверцу каблуком. «Даёшь! Лично со мной только от красного вина. Когда в Провансе, помнишь, коммунисты напоили. Давай по-быстрому, сейчас прямо в воздухе засаживать начнут. Ну, бля, эквилибристы! В Москве рассказывать будем, никто не поверит…» Треща застёжкой брюк, куратор удалился.

Из зеркала взглянуло бледное, измученное, но европейское лицо.

Вот в том-то всё и дело.

Он поднялся. Бумажки от гардероба сунул себе в карман человек из посольства, так что придётся в чём есть. Из-за занавеси слышно было, как оркестр настраивается к последнему номеру. Привратник спустился за ним к выходу с отеческой улыбкой и большим зонтом:

— Un peu dʼair?[2]

Выскользнув за дверь, клиент промокнуть не успел — из-за спины над ним раскрылся зонт, по которому сильно забарабанило. Вывеска «самого порнографического», согласно рекламе, театра Парижа Le Septième ciel[3] озаряла стену дождя. Посольской машины видно не было, но она поджидала их, чтобы отвести в отель, затерявшийся в «красном поясе», а утром самолёт «Аэрофлота», который через три часа вернёт делегацию творческой интеллигенции в Москву.

Как раз под ноябрьские праздники.

В кармане пиджака ничего, в брючном тоже, но в заднем пальцы наткнулись на монету, отложенную ещё в Марселе, и каким-то чудом не выкатившуюся в последующей серии отелей. Десять франков. Старик взглянул и взял, но с изумлённым видом и открывая рот. С интернациональным знаком палец к губам — молодой человек шагнул из-под зонта.

Промок он сразу и до нитки.

На углу подошвы взвизгнули, и, поскользнувшись на говне собачьем, он приложился об тротуар ладонями, на которых и поехал вниз. При этом выскочила запонка, янтарная, но тут уж не до жиру. Он вскочил. За исключением машин ливень смыл с улиц всё живое. На бегу поднимая воротник пиджака, он рванул под уклон.

Поперечная улица.

Бульвар, бля, Сен-Жермен…

Свет остеклённого кафе освещал причудливую арочку начала века — спуск в метро.

Maubert — Mutualité.

Не раздумывая, он сбежал под название, странное, но обещающее мрачноватую взаимность, сквозь двери, в неяркое блаженство замусоренной сухости и, последовав примеру длиннющего африканца в пальто, с ходу перемахнул воротца.

Врёшь, не возьмёшь…

Поезд въехал в тоннель, и он возник перед собой, как в тёмном зеркале. Лицо оставалось европейским, но в целом он выглядел как посланец страны Москошвея, которого невесть зачем раздели посреди Парижа. Не поднимая глаз, африканец пересел с откидного сиденья, когда он снял галстук, который затем сложил, выжал на пол и спрятал в хлюпнувший карман. В собственной луже он стоял, держась за поручень, хотя вагон был почти пуст. Над выходом с расщеплённой молнии маршрута бросилось в глаза слово Grenelle. За две остановки до этого слова, непонятно, чем вспугнувшего, он вышел на станции, в названии которой было Bienvenue[4]. Пересел и ехал, повторяя в уме, что чем случайней, тем вернее, до вокзала Сен-Лазар. Пересел. На остановке Опера в соседний вагон вошли трое ажанов, белый, чёрный и женщина.

Он вышел на следующей. Bourse[5].

Раздвижная решётка была сдвинута как раз настолько, чтобы протиснуться на дождь.

Площадь с грузным дворцом. Бессоный аквариум чего-то. На углу улицы каких-то Побед дождь хлестал по металлу ярко-зелёного мусорного ящика размером в танкер. Оглянувшись, он вспрыгнул на торец, заглянул вовнутрь и перевалился. Внутри, пригнув голову, он заскользил по корпусам пишущих машинок, телетайпов, какой-то аппаратуры, сундуков, разбухших газет, детективов в оранжевых обложках, аккуратно завязанных пластиковых пакетов с мусором. Косо торчал железный шкаф. Добравшись, он обнаружил, что дверца заблокирована. Выдирая её из мусора, он увидел глубоко внутри картонный ящик вина. Бутылки смотрели снизу запечатанными горлышками. Он лёг, всунул руку в просвет мусорных отложений, дотянулся и вынул одну. На ярлыке был год: вину пять лет. Тогда он еще не печатался, писал в подполье. Он сунул бутылку в карман пиджака, уложил шкаф набок, развернул внутри него рулон содранного и обрезиненного исподу ковра и влез. Нижнюю дверцу притянул, а верхнюю, обклеенную изнутри открытками, приоткрыл так, чтобы дождь скатывался мимо. Вынул бутылку. Отдышавшись, выглянул наружу, поймал за хвост антенну, подтянул, пока приёмник или что там не заблокировало, протолкнул в бутылку пробку и приложился к горлышку ноздрёй. Градус на запах был. Он глотнул и сплюнул крошево. Пищевод разжался. Вино было отличное. По металлу барабанил дождь, бессонный аквариум светил в вентиляционные щели шкафа, а он лежал в этом железном гробу, опёршись на локоть и пил, отогреваясь. Сигареты, на несчастье, остались вместе с зажигалкой на столике. Между глотками он срывал открытки и, налюбовавшись видами стран этого мира и райских островков, выбрасывал на дождь. Главное, отвлечься, не думать, в какой тревоге сейчас весь муравейник. И отель в «красном поясе». И посольство, откуда уже вылетели в разные концы Парижа группы поиска и захвата. Неужели у них действительно там мини-крематорий?