Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - [11]

Он открыл дверь.

Аннабель повернулась с немым вопросом. Дозадёрнув «зиппер», он ответил:

— Гибель всерьёз!

— Ты читал? Этим я обязана России…

Тем временем Люсьен рылся в корзине, набитой пачками сигарет со всего мира и — да — советских папирос, из которых предпочтение отдалось чёрно-зелёной с золотом «Герцеговине Флор».

— России в твоём лице, Алексис!

Смешав советский табак с афганской травкой, Люсьен набил обратно папиросу имени Иосифа Виссарионовича и пустил по кругу. Первая же затяжка унесла Алексея очень далеко отсюда. Ничто так не убивает человека, как необходимость представлять свою страну — французский эпиграф из романа Кортасара, кубинское издание которого некогда он приобрёл в столице юности и коммунизма, в книжном магазине «Дружба» на улице Горького, достал до сердца только в это вот мгновение — жизнь, можно сказать, спустя, в которой Аннабель рассуждает о восточных способах любви, а именно о древнекитайской школе, а Люсьен набивает третью, ей кивая; вцепившись в подлокотник, с ужасом, остановившемся в угольных глазах, она доказывает ему, за травку заранее согласному со всем, что китайцы очень, очень нежные, она знает, бывая в КНР, где в основе борьбы с размножением техника дао, в основе которой идея об оргазме без эякуляции, о вечном рае, Аннабель возвращает папиросу Люсьену, который передаёт её Алексею, который уплывает ещё дальше, слыша, как из-под воды, что его обсуждают в аспекте авторского отличия от гиперсексуальных и на всё готовых его героев… всё равно… не от меня сбежали в Триест…, а читательниц во франкофонном мире у меня, как наложниц у царя Соломона, а вот почему хронически выворачивает от всего лучшего, что предлагает Запад, это вопрос психоанализа, который в состоянии отплыва не решить разбирайтесь сами в своих франко-бельгийских… отпустите душу в Герцеговину… в Черногорию… в славянский мир… Россияосифсорионыч…

Голос женщины сказал:

— Оргазм без эякуляции! Вся идея в этом.

Больше он не услышал ничего.

8.

Издалека смотрело бледное лицо Люсьена, который поднял голову с дивана, когда Алексей выпал из корзины.

— Где мы?

— Это ты мне скажи…

В окно кухни, просторной и гулкой, смотрел с площади памятник Байрону. На столе были апельсины для выжимания сока, пакет, промасленный свежими круассанами, и записка. На запах кофе Люсьен явился в джинсах и босиком.

— Имело место?

— Увы…

— А способ дао?

Люсьен вынул из-за спины руку с безделушкой, которую взял в рот. Это был дидлос[46], расписанный японскими иероглифами.

— Натощак?

— Чистый, — оправдался Люсьен. — Вкус слоновой кости.

— Откуда же в Японии слоны?

— Тогда моржовой.

Завтракая, они созерцали стоящую кость, которой было, может быть, сто лет, а то и триста — музейная вещь.

— Следует признать, — сказал Люсьен. — Девушка с классом. До массовой культуры себя не унижает.

— Из-за фригидности, возможно.

— Думаешь?

— Резина мягче.

— А знаешь, что мягче резины?

— Не говори… Одной читательницей меньше.

— Зато надежда с нами. На эякуляцию.

— Но без оргазма.

Они засмеялись — небритые и мрачные мужчины в возрасте первого кризиса. Из-за тёмно-синей пачки вынули по толстой бельгийской сигарете.

— Что будем делать?

— А что предусмотрено…

Алексей перебросил ему записку; их ждали в городе на «бранч».

— Тяжёлый случай…

— Свалить или остаться. Третьего не дано.

— Свалить, это садизм.

— А остаться?

— Тоже верно. Но бензин…

— Что?

— На нуле.

— Так ты и одолжить не смог?

— Вырубился, друг. Трава была уж больно хороша…

Американский ресторан находился прямо напротив здания Европейского Экономического Совета, откуда Аннабель явилась не одна — с подругой-японкой. Обе были невыносимо элегантны: бон шик, бон жанр, как говорят в Париже. Во время бранча Люсьен (не прерывая разговора) взглядывал с вопросительной задумчивостью, как бы готовый и сдать позиции, но Алексей сдвигал брови: стоим до конца. Бифштексы были бесконечными. Перед кофе Аннабель сделала предложение на вечер вчетвером, в ответ услышав об эскапистских их намерениях, что с робким звоном подтвердили выложенные на скатерть ключи от квартиры на площади Байрона.

Дамы в лице не изменились, но прибывший арманьяк зазолотился с очевидной и даже как бы нагловатой неуместностью. Глубоко вздохнув, Люсьен попросил в долг — он вышлет чек. Меланхолично Аннабель ответила по-немецки, что о чём речь: «Зелбстферштендлих»[47]. И посмотрела на часы. С автором русского романа она простилась хоть и за руку, но пряча глаза. И увела подругу-японку и Люсьена — последнего, впрочем, не далее, как до банковского автомата на углу.

— Никогда! — сказал он, вернувшись и хрустнув наличными при посадке. Никогда ей не прощу. Бернадетт…

— Выпей.

— С-сука… — Он выпил. — Этот Триест кастрировал меня. Японка… Представляешь? А у меня ни искры. Не только между ног, но и промеж ушей. Отпал!

— Вернём обратно. За это.

Они выпили.

— А главное, какие девушки. Богатые, изысканные, интеллектуальные. Разве ей чета? Lʼaddition sʼil vous plait![48]

Ответ добил:

— Урегулировано.

— Нет?

Мэтр поднял брови:

— За всё заплачено, месье…

Захлопываясь, они притиснулись плечами.

— Куда?

— А не один ли хер?

— Тогда сначала на заправку. — Люсьен включил зажигание. — А потом в Город отрубленной руки…