Беглецы - [48]

Беньёвский был штурманом доволен. Даже приобнял его коротким деловым объятьем.

– Хорош твой план, Василий Митрич, ну а средств у нас для исполнения оного довольно? Провиант, вода, я знаю, имеются в избытке. А команда?

– С бывшими работниками купчины Холодилова я с парусами управлюсь, мыслю. Мужики бывалые.

– Ну а прочих морскому делу не надо б обучить? Артельщикам замена будет.

– Обучить-то можно, – пожал плечами Чурин, – да будет ли с них прок? Али они верховыми на мачты полезут? Сей сноровке скоро не обучишься – время нужно. Но спорить не стану, надо – обучу.

Беньёвский добро улыбнулся:

– Вот и хорошо, господин штурман. Теперь ступай, разговором с тобой я доволен остался.

Когда Чурин вышел, Панов, чистивший ногти перочинным ножиком, заметил:

– А с обученьем мужиков морскому делу ты, господин Беньёвский, недурно сочинил. Не нужно нам праздно шатающейся публики на галиоте. Безделье к помыслам ведет отвратным и пустомыслию. Сей же народ, я знаю, в силу подлости своей имеет крайне непостоянный и лукавый нрав. Вчера они от государыни миропомазанной отреклись с легкостью неимоверной, уговорить себя позволили, а завтра неведомо по каким причинам, услышав иную соблазнительную речь, запросто новые клятвы забудут и делу Павла Петровича изменят. Сей народ из-за прихоти малой, из-за капрыза али награды ради не токмо от крестного целования откажется, но и от батьки родного. Бельмами своими невинно хлопать станут – ничего-де не видали, ничего не слыхали и в самом Большерецке отродясь не бывали!

Хрущов обнял сидевшего рядом Панова и звонко поцеловал его в щеку:

– Ай да молодец! Аи да умник! Моя в башке твоей мозга сидит, ей-Богу!

Но Беньёвскому речь Панова по нраву не пришлась:

– Нет, сударь, я, желая мужиков морскому ремеслу учить, их возможную измену не имел в виду. Мало того, не мыслю признать за ними возможности к столь зловредной каверзе, как измена нам, их спасителям, дарующим сим людям волю и надежду к лучшей, богатой жизни!

– Блажен, кто верует! – грязно усмехнулся Панов Василий и пихнул в карман свой перочинный ножик.

3. ЗАГОВОР КОРАБЕЛЬНЫЙ

Василий Чурин, коренастый, косолапый, злой на тупоумие острожских мужиков, стоял у грот-мачты, держа за угол парус, лежащий у ног его. Вокруг штурмана толпились человек семь бывших казаков, солдат, людей посадских. Смотрели на него с вниманьем напряженным, заглядывали ажно в рот, лишенный по причине цинготной хвори половины зубов, законопаченный сверху и снизу густыми волосами, глаголивший:

– Вот, дурни, фор-марсель парус. Чтоб его к мачте приспособить, наперед бегун-тали поднимают и к огону стень-штага, к стеньге поближе, привязывают блок со свитнем. В сей блок затем продевают гордень, коего передний конец спускают впереди марса на палубу и за строп верхнего блока бегун-талей привязывают, а задний чрез марсовую дыру, и тянут чрез канифас-блок у мачты. Когда же сим горденем тали до блока на стень-штаге подняты будут, тогда навешивают их на топ стеньги, обнеся одно очко стропа кругом топа и вложив его в другое посредством кляпыша.

Закончив объяснение, Чурин обвел мужиков вопросительным взглядом:

– Ну, хоть малость самую запомнили, еврашки?

Мужики чесали в бородах, в затылках, переминались с ноги на ногу. Неподалеку артельщики стояли, в парусиновых бострогах, успевшие за три дня лазанья по мачтам повеселеть, стряхнуть с себя тяжелую зимнюю сонливость. Стояли, окружив старшого, Игната Суету, да посмеивались над острожанами, туго понимавшими морское дело.

– Ну, так запомнили хоть малость? – повторил штурман свой вопрос.

– Да кроха кой-какая в головенку влезла, – робко произнес бывший подушный платильщик Попов Иван.

– А ну-ка, пущай та кроха назад вылезет. Говори.

– Значит, так, – тянул Попов, – перво-наперво бегун наверх продергивают и к горденю вяжут крепко-накрепко, чтоб канифас на топ навесить можно было, а после...

Чурин с яростью отбросил угол паруса, замахал руками.

– Чего врешь, дурак! Куда ж ты канифас-блок навешивать будешь? К какому такому горденю бегун вяжут? То вас, еврашек глуподурых, ко мне привязали, сивых меринов!

Мужики смущенно молчали, один лишь Ивашка Рюмин улыбался.

– А ты чего лыбишься, как б... на ярмарке? – кинулся к нему рассерженный штурман. – Запомнил, а?

– Все запомнил, дядечка! – не моргнув, ответил Рюмин.

– А ну, давай, сообщай фор-марселя привязочный способ!

Рюмин, задирая голову, серьезно посмотрел на мачту, затем на лежащий парус и сообщил:

– Вначале, господин штурман, я полагаю, канифас как следует поднять надобно, после чего продеть сквозь марсову дыру передний конец горденя, а потом тянуть, тянуть сколько сил найдется!

Стоявшие рядом с ним мужики и находившиеся поодаль артельщики грохнули смехом и заржали, переламываясь пополам, до судорог, до икоты. Чурин, не понимая вначале ничего, удивленно смотрел на смеющихся, но, догадавшись, побагровел и с размаху двинул Ивашку Рюмина в ухо и прочь пошел. Навстречу ему вышел Беньёвский.

– Вот, ваша милость, сам посмотри, что сии придурки вытворяют! – обиженно, срывающимся голосом, пожаловался Чурин. – Морскую науку бараны оные учить не желают да еще надо мной смеются, пакостями суесловят. Избавь меня, отец, от сей тяжкой докуки! Хватит у нас матросов, а мало будет, так сам по вантам, яко обезьян, скакать стану и штурманских учеников заставлю. Ослобони, отец, Христом Богом тебя молю!