Бег с черной королевой - [2]

— Здесь запрещено спать! Эй, парень, давай отсюда, — произнес чей-то голос над самым его ухом.

Он поднял глаза. Полицейский рассматривал его, сочувственно кивая. Покрасневшие сосуды на одутловатых щеках и носу свидетельствовали о том, что крепких напитков он отнюдь не чурается. «Ты бы сам запил, если бы каждую ночь торчал на улице, да высматривал пьяниц», — сказал себе Алан.

— Я не сплю, командир, — произнес он вслух и поднялся на ноги. — Просто задумался, за луной наблюдаю, размышляю о том, как неумолимо бежит время.

В новой жизни у него, судя по всему, обнаружился дар красноречия. Это ему понравилось.

Он шагнул на тротуар. Осмотрелся: квартал аккуратных, ухоженных особняков; движение на улицах незначительное. Первая машина, которую он заметил за это время, двигалась на воздушной подушке, не оставляя после себя неприятного дыма и запаха.

Полицейский внимательно рассмотрел его и отступил назад, чтобы увеличить дистанцию между ними на случай, если в руке у нарушителя порядка появится оружие. Внезапно выражение его лица изменилось. Он отметил дорогой, хорошего покроя костюм, начищенные туфли, в блеске которых отражались огни уличных фонарей. Произвели на него впечатление тщательно выбритые щеки, аккуратная стрижка и едва уловимый аромат дорогого лосьона после бритья.

— Простите, если потревожил вас, сэр. Я-то думал забулдыга какой прикорнул.

—  Ничего страшного, командир. Все равно сидеть тут становится холодно. Что-то задержался я по дороге домой.

— О… неужели мистер Джастмен?

Теперь лицо Алана было хорошо различимо в электрическом свете. Алан улыбнулся полицейскому.

— Передавайте от меня привет вашей матушке, мистер Джастмен.

Мощной левой ручищей он прикоснулся к черному лаково блестевшему козырьку фуражки — жест столь же традиционный, как и то почтение, с которым мелкие городские служащие относятся к высокопоставленным семьям. Полицейский скрылся за углом, но Алан Джастмен все еще продолжал раздумывать, идти ли ему немедленно домой.

Резкий, пронзительный звук саксофона, вспоровший это пустое мгновение, донесся из освещенного окна. «Идти домой придется, ничего не поделаешь, — решил он, и при мысли об этом ему представился водоворот, затягивающий его в свою зловещую, мутную глубину. — Надо идти. Мать будет волноваться».

Он вошел в полутемный коридор. Единственный источник света здесь, украшенный бусами светильник, стоявший на шкафу, позволял смутно разглядеть часть лестницы, ведущей на верхний этаж. Там, на площадке, он заметил инвалидное кресло матери. Значит, ее уложили в постель, и дневная сестра ушла, предоставив мать суетливым заботам ее шутовской камарильи.

Он помедлил, опершись на перила. Сверху доносился неприятный, резкий смех и отвратительное бренчанье ситара, которое будет преследовать его всю ночь.

Он повернул обратно, но с верхней площадки резко прозвучал женский голос:

— Разве ты не поднимешься, Элвин?

Значит, его уже заметили.

Полумрак, окутавший лестницу, не мог скрыть сверкающей наготы ее бедер, полуприкрытых разлетающимся домашним одеянием. Она поднесла палец к губам. Ему показалось, что он видит отливающий черным лаком ноготь.

Он начал медленно подниматься по ступенькам. Она спокойно поджидала его. Когда между ними оставалась только одна ступенька, она протянула руку и обняла его за шею. Посмотрев сверху вниз ему в глаза, улыбнулась хищной улыбкой собственницы.

— Твоя мать ждет тебя. Да и мы все заждались.

Она повела его в огромную спальню. Там, в приглушенном свете ночника, хоровод неясных теней окружал постель его матери — мать напоминала пожелтевшую, иссохшую мумию, уложенную высоко на подушки.

Все не так плохо, как он ожидал. Слава Богу, сегодня нет слепого ребенка. И безрукой женщины тоже нет.

Он сравнивал себя с китайским ларчиком, в котором спрятан еще один, а там еще и еще… Или с русской матрешкой — снимается верхняя, а под ней видна другая матрешка, поменьше, и так до самой крошечной матрешки в центре, такой крошечной, что лица уже не разглядеть.

Однажды в самый обычный, ничем не примечательный день он испытывал момент глубочайшего прозрения. Задолго до него это знание снизошло до Джордано Бруно, Калиостро и Давида Юма, Конфуция, Тита Ливия[1], Мухамеда, Кассиодора[2] и американки Сильвии Платт[3]. Как и они, он понял, что в жизни нет места случайности, да и вообще не существует отдельной человеческой жизни с ее удачами, совпадениями и верой в чудеса.

А есть лишь переход из одной жизни в другую, немногим отличную от предыдущей, а затем — дверь, ведущая в следующую жизнь, и так до бесконечности.

Он открыл для себя, что человеческие существа бессмертны, поскольку жизнь не имеет конца, но разворачивается в длительной серии жизней. Все живое не просто подвергается реинкарнации, как иногда считают, но перемещается неугасимой искоркой сквозь ряд следующих друг за другом существований в соприкасающихся вселенных. И каждая новая жизнь меняет человеческую личность, и чем больший путь проходит человек, тем разительнее перемены.

Однажды ему подумалось, что идею целостности и единства жизни как нельзя лучше воплощает в себе многослойная восточная пахлава — пирог, сложенный из множества тончайших клейких пластов, слившихся вместе так крепко, что и не поймешь, где кончается один и начинается другой.