Бедный маленький мир - [15]

В парке имелся холм, заросший низким колючим кустарником, с плоской, как будто срезанной вершиной. Холм, наверное, не что иное, как искусственная насыпь, созданная вовсе не из стремления разнообразить ландшафт, – возможно, всего-навсего могильник подземных коммуникаций. «Вместе они любили сидеть на вершине холма…» Сколько она ни наталкивалась на это стихотворение Бродского, столько же думала о той необъяснимой аналогии, которая возникает у нее сразу с несколькими стихотворениями Лорки. Почему она нигде об этом не читала? Это же очевидно. Лорка, Неруда, Сальваторе Квазимодо. Лорка… Все предметы в его стихах пребывают в состоянии левитации. «…Я оставлю эхо дыханья в фотографиях и флюгерах…» Способность объединить фотографии и флюгеры и есть дар управления пространством. Но если бы он сам умел летать, он конечно же улетел бы тогда.

Она шла к холму по тропинке, уже плохо различимой в сумерках, и в памяти само собой.

«Я люблю, я люблю мое чудо. Я люблю тебя вечно и всюду. И на крыше, где детство мне снится, и когда ты поднимешь ресницы, – а за ними в серебряной стуже старой Венгрии звезды пастушьи, и ягнята, и лилии льда. Так возьми этот вальс, этот вальс „люблю навсегда“… Я с тобой танцевать буду в Вене, в карнавальном наряде реки, в домино из воды и тени – как темны мои тростники! А затем прощальною данью я оставлю эхо дыханья в фотографиях и флюгерах. Поцелуи сложу перед дверью, и волнам твоей поступи вверю ленту вальса, скрипку и прах»[3].

«И на крыше, где детство мне снится…» – на горячей крыше асиенды, в Школе. Они уснули там однажды, голова к голове, на длинной узкой деревянной скамейке, которая крепилась одним краем к каменному борту террасы. Она проснулась первая и, подняв голову, смотрела на спутавшиеся во сне темно-русые Петькины волосы, потом легла щекой на руку и смотрела сквозь них на солнце. Солнце в Белой Пристани в июле оставалось мягким и рассветным несколько минут. Потом стремительно наступала жара. Петька открыл свои хитрющие глаза и сказал угасающим голосом: «Сестра! Пить!»

У них руки были в фиолетовых пятнах, а их одежда была ни на что не похожа – ночью, пока они спали, их обильно засыпало спелыми шелковичными ягодами. Они уснули под единственным деревом, которое росло на крыше, под старой шелковицей, и утром ягоды продолжали падать. Еще полчаса они ели шелковицу, разглядывали свои убитые насмерть шорты и футболки и смеялись. Особенно смешным им казалось то, что во втором корпусе уже полчаса шел древнегреческий, к тому же в тот день у них был контрольный диктант – обхохочешься.

Летом у них была сокращенная программа – только до одиннадцати и только языки. Однажды Петька заявил декану: «Во всем мире в школах каникулы. Мы что, не люди?» Молчаливый Александр Григорьевич, рассматривая в лупу какой-то переусложненный фамильный герб в старом каталоге, задумчиво пробормотал: «Ну, в каком-то смысле, конечно, люди…» Возмущенный Петька задом вышел из кабинета и помчался звонить Деду. Дед выслушал его и сказал:

– Пока я жив, я буду делать из вас других. И у вас все всегда будет не как у людей.

(Спустя двадцать лет Густав Эккерт, переживая острое чувство вины за то, что личные траектории «других» детей оказались избыточно сложными, действительно какими-то не вполне человеческими, сказал бы, наверное, что-то другое.)

– Дед, ты гестаповец, – ляпнул грубиян Петька, не подумав, конечно, о последствиях.

– Нет, лапушка, – нежно произнес Дед. – Я антифашист по определению. И вся наша фамилия принадлежала во время оно к антифашистской аристократии. Поэтому за гестаповца ты получишь так скоро, как только я смогу приехать. Поцелуй, пожалуйста, за меня хорошую девочку Ивон.

Хорошая девочка Ивон конечно же смирно сидела рядом и ждала, чем закончится справедливая борьба друга за летние каникулы.

Петька бросил трубку на рычаг и уныло сказал:

– Тебя велели поцеловать.

И поцеловал ее в обе щеки и в нос.

Когда они были уже полностью фиолетовыми от шелковицы, на крыше появилась Мама Ира и закричала издалека:

– Вы… маленькие злобные мучители… идите мыться немедленно!

И было видно, что она не сердится.

Через шесть лет, пятого декабря, барон Эккерт тряс ее за руки, бил по щекам и повторял:

– Ивон! Ивон! Ты – моя внучка! Останься, не уходи!

Она еще слышала его, но проваливалась и удалялась – у нее останавливалось сердце. Без Петьки она не умела жить, а он уже превратился в дым и ветер, присоединился к летящим над перевалом облакам.

– Ты – моя внучка! – повторял дедушка Эккерт, видевший, как стремительно наваливается на нее предельное одиночество. И он хотел успеть встать между нею и тем миром, а она уже не видела и почти не слышала его.

Зато она увидела что-то другое, но никогда бы не смогла проименовать увиденное. Наверное, поэтому она и стала профессионально заниматься философией (она никогда бы не смогла сказать: «поэтому я и стала философом»), что философская практика стремится преодолеть границы языка. Правда, нельзя сказать, что увиденное было безымянным, – просто любой из эпитетов, любое из известных ей слов, описаний упростило и уничтожило бы то, что с тех пор живет в ней как второе сознание. При необходимости она может активировать его, смотреть сквозь него, посредством него, давая собственно сознанию возможность проводить время в приятном картезианском полусне.