Бедные звери шизария - [2]

Лицо старухи украсили ссадины, на лбу выступила свежая кровь, из горла вырывалось змеиное шипение, пролежни над кобчиком треснули и намокли. Безжалостные руки дружно отодрали скользкое тело от пола, потащили к ненавистной палате. Старуха намертво вцепилась в дорожку, и та волнами потекла следом, оголяя холодный истертый пол.

— Отцепись, говорю!

Лысая головенка старухи подпрыгнула от удара как мяч.

— Тащи! Привязывай крепче! — суетилась санитарка.

Старуху вдавили в мокрую постель, иссохший зад с ободранными коростами утонул в ссаном пятне, костяшки иссохших рук затихли в ремнях.

Раздался громкий хохот. Длинная очередь к единственному исправному унитазу расступилась. Сквозь пестрые халаты протиснулась темноволосая женщина с широким оскалом выбитых зубов. Ее лицо освещала тихая радость, она то хихикала, то о чем-то блаженно бормотала под нос. Заметив рядом еще один унитаз по горло забитый дерьмом, она высоко закатала рукава и голой рукой, сначала по локоть, потом по плечо нырнула в зловонную жижу и принялась там, громко чавкая, копаться. Нервные тетки отхлынули в ужасе:

— Дура! Ой, дура, Хабибуллина! Да куда ж ты рукой — то?! Голой рукой в дерьмо!

— Тошно смотреть…

— Совсем спятила!

Но та, не обращая внимания на брезгливые рыганья, уже успела сотворить добро, прочистила и, хихикая, наблюдала, как сползает с растопыренных пальцев жидкая каша фекалия.

— Дура — дурой! — продолжали возмущаться нервные с безопасного расстояния.

Но вдруг кто-то тихо сказал:

— Не надо, не оскорбляйте, у нее сын в армии погиб. Из-за сына она здесь. Из армии не вернулся…

В этот день от Хабибуллиной, смердящей унавоженными рукавами, шарахались все больные. Она не могла отмыться. В кранах не было воды. Но это ее не расстраивало.

Целый день эйфория не прекращалась. Она что-то нежно лепетала, то ли гулила, то ли баюкала… Увидела меня, прервала на миг свой таинственный "рай", и только мне, доверительно, по секрету:

— Милиция тебя сюда, милиция!

— 2 —

Меня привезли в наручниках…

…Двое в штатском схватили у подъезда, затолкали в машину.

— Ну, блядь, — оскалился из глубины уазика участковый, — В дурдом отправим!

— Какое вы имеете право?! Отпустите сейчас же! — потребовала я.

— Заткнись, блядь! Все жалобы вспомнишь! — он завернул мне руку до хруста, до пронзительной боли в плече.

— Помогите! — кричала я, пытаясь дотянуться до дверцы, привлечь внимание прохожих, но двор мгновенно опустел…

А машина уже тронулась с места.

— По-мо-ги-те!

— Молчи, блядь! — легавый ударил под дых. Дыхание перехватило.

— Я тебя посажу! — выдавила я, но он снова ударил, схватил за волосы, накрутил на громадный кулак, рванул. Впервые в жизни я почувствовала близкое дыхание садиста. С каким наслаждением он выкручивал запястья, наворачивал кожу на кость, обрывал внутри сухожилия… Да… он отлично владел болевыми приемами подонков из спецшкол.

— За все ответишь!

— На, сука, получи! На, блядь, на!

В ментуре легавые отобрали ключи и паспорт, долго рылись в рукописях, обнюхивали каждую бумажку: "Это — что? Ру-ко-пись? А для чего?", потом завернули руки за спину, и колбасные пальцы толстомордого кобеля засновали по телу, заползли в карманы, выгребая наружу мелочь и варежки.

— Какое вы имеете право?! — протестовала я против неслыханных унижений, но в ответ заломили руки, придавили тяжеленными сапогами ступни и принялись прощупывать складки одежды.

— Немедленно сообщите об аресте прокурору! Вы даже не представляете, как вы все будете наказаны! Немедленно отправьте меня в травмпункт! Я требую засвидетельствовать нанесенные побои!

Вдруг в кабинет впорхнула невысокая пронырливая женщина:

— Вы требовали адвоката?

Это была адвокатесса Сорокина. Я — к ней выяснить: почему схватили, где санкция прокурора? Она прохладно выслушала возмущенный рассказ о незаконном аресте.

— Не понимаю — за что меня арестовали. Объясните хотя бы, что происходит?

— Я ничего объяснять не буду. Мы с Вами не оформили договор. Но можете написать прокурору жалобу о нанесенных побоях. Я передам.

Она протянула мне лист, я с надеждой схватила ручку, начала писать, умоляя вмешаться, разобраться, наказать зарвавшегося участкового… Вдруг появился следователь Жеребцов с какой — то писаниной в руках:

— Распишитесь!

— Что это?

— Протокол допроса.

— Какого допроса? Разве был д о п р о с?

С трудом разобрав мелкие каракули, я возмутилась:

— Что вы здесь написали? Мое признание? В чем? Я рассказала адвокату, как меня схватили и при этом зверски избили! Дайте бумагу! Сама напишу!

Но следователь со знанием дела протянул "допрос" адвокату, и Сорокина, как ни в чем ни бывало, черканула на листе подпись.

— Что же вы делаете?! Что там написано? Для чего подписываетесь за меня?

— Такой порядок. Если подследственный отказывается — допрос подписывает адвокат.

— Какой же вы адвокат? Понятно, зачем вас сюда привели!

— Мы с вами никакого договора не заключали! Я вам не адвокат, — гордо отпарировала она, и меня затолкали в КПЗ, где какая — то арестованная бомжиха тихо посапывала на полу под дверью.

Шершавые цементные стены, мрак, затхлость. Ни лежанки, ни стула — карцер. Мне оставалось только одно: ждать и надеяться, что во всем разберутся, и кому — то придется долго извиняться. Но прощения сволочам не будет.