Бедность не порок - [19]

Анализируя комедию, Добролюбов отметил, что она «очень ясно представляет, как честная, но слабая натура глохнет и погибает под бессмыслием самодурства». Гордея Карпыча критик считал самодуром уже в полном смысле. Кроткие натуры Любови Гордеевны и Мити представляют собою, по Добролюбову, образец того, «до чего может доходить обезличение и до какой совершенной неспособности к самобытной деятельности доводит угнетение даже самую симпатичную самоотверженную натуру». Выводы Добролюбова по рассмотрении комедии сформулированы им следующим образом: «Преследование самодурства во всех его видах, осмеиванье его в последних его убежищах, даже там, где оно принимает личину благородства и великодушия, — вот, по нашему убеждению, настоящее дело, на которое постоянно устремляется талант Островского, даже совершенно независимо от его временных воззрений и теоретических убеждений».

О комедии «Бедность не порок» тепло отзывались великие современники драматурга — А. Ф. Писемский, И. А. Гончаров, Л. Н. Толстой.

Писемский писал драматургу: «Я прочел ее с большим нетерпением и с большим удовольствием и вот тебе мое замечание, если не побрезгуешь им: надобно бы было больше развить левую сторону — для этого стоило прибавить хоть одну задушевную сцену между Г<ордеем> Кар<пычем> Торцовым и Коршуновым, и в Г<ордее> Карпыче выразить поярче тиранию в семействе; это бы осветило много и правую сторону, которую, пожалуй, можно бы было пожжать. Журнальные укоры в случайности развязки — вздор — в ней прекрасно выразился самодурный характер Торцова».

Гончаров в неоконченной статье об Островском, высказывая мысль о психологизме его пьес, сослался в качестве примера на героев комедии «Бедность не порок». «У Островского, конечно, не сложен психический процесс — он отвечает степени развития его героев и также ограничивается условиями драматической формы. Но у него нет ни одной пьесы, где бы не был затронут тот или другой чисто человеческий интерес, чувство, жизненная правда. Рядом с самодурством, в такой же грубой форме, сквозит человечность (например, в Любиме Торцове).

Автор, даже вопреки строгим условиям критики, почти никогда не оставляет самодура кончить самодурством — он старается осмыслить и отрезвить его под конец действия — например, того же Торцова (брата) или Брускова, — не слушая голоса логической правды и увлекаясь симпатией ко всему этому своему люду».

В. Ф. Лазурскнй в своем дневнике, приводя высказывание Льва Толстого, отметил: «Из пьес Островского Лев Николаевич особенно любит „Бедность не порок“, называет ее веселой, сделанной безукоризненно, „без сучка и задоринки“».

История первой постановки комедии в Малом театре неразрывно связана с именем талантливого исполнителя образа Любима Торцова — П. М. Садовского, которому и посвящена эта пьеса. Все рецензии и отзывы, воспоминания и письма современников единодушны в оценке исключительного совершенства игры актера.

Именно игра Садовского привела в экстаз Ап. Григорьева, воспевшего первую постановку пьесы высокопарным слогом оды:

«Поэта образы живые

Высокий комик в плоть облек…

Вот отчего, теперь впервые

По всем бежит единый ток:

Вот отчего, театра зала

От верху до низу, одним

Душевным, искренним, родным

Восторгом вся затрепетала.

Любим Торцов пред ней живой

Стоит с поднятой головой,

Бурнус напялив обветшалый,

С растрепанною бородой,

Несчастный, пьяный, исхудалый,

Но с русской чистою душой…»

Вспоминая Садовского в этой роли, Д. А. Коропчевский писал: «Я, как теперь, вижу оборванного, небритого, съежившегося от холода человека <...> Он входит в комнату, приподняв плечи, и плотно прижав руки, засунутые в карманы, как жестоко иззябший человек; и в этой жалкой позе он умеет придать себе достоинство, вызвать одновременно и искренний смех, и глубокое участие, и живой интерес <...> Что-то истинно трагическое, величавое было этом нищем…».

Современники писателя восприняли Любима Торцова как явление типическое, разговор на злобу дня. Основываясь на воспоминаниях очевидцев, П. О. Морозов писал о созданном Садовским незабываемом и удивительно глубоком образе: «Выражаясь языком того времени, артист „возвел в перл создания“ один из типов, довольно обычных в старой купеческой Москве. Не чуждые ни способностей, ни доброго сердца, эти люда, спившиеся с кругу, теряли всякое чувство приличия, не думали скрываться от публики в своем зазорном виде; напротив, любили появляться в людных местах, особенно в Гостином дворе, где проказили и юродствовали на потеху сидельцев и проходящих. Некоторые из них были грамотны и поэтому, встречаясь с прохожими, декламировали перед ними какие- нибудь стихи, например „Мужайся, стой и дай ответ!“ (подражание „Иову“ Ломоносова) <...>.

В то время манера мочаловской дикции была усвоена многими, и тон трагика в стиле Мочалова был довольно распространен в Москве. Эту трагическую декламацию и усвоил Садовский для роли Л. Торцова: этим тоном он передавал свою исповедь Мите, и в его передаче удивительно соединялись и напускной трагический пафос, и паяснические выходки, и глубокое задушевное чувство…».

С. В. Максимов в своих мемуарах отметил, что, по сведениям, полученным из достоверного источника, «основа того рассказа о похождениях купеческого брата, предавшегося загулу и потерявшегося, на которой возник высокохудожественный образ Любима Торцова», принадлежит И. И. Шанину, близкому знакомому драматурга в пору его молодости. Шанин был умный человек с бойким словом, своеобразным взглядом на купеческий быт и умением давать остроумные, меткие характеристики. «С его бойкого языка, — писал Максимов, — немало срывалось таких ловких и тонких выражений и прозвищ (вроде, например, „метеоров“ для пропащих, пропойных людей), которые пригодились в отделке комедий…» В труде Н. М. Барсукова также есть указание на то, что тип Любима Торцова целиком вылился из рассказов И. И. Шанина.