Беда - [2]

А между тем делать-то нечего, в жизни знак вычитания — один из главенствующих, был человек — и нет его. Лей слезы — не лей, скули — не скули, печалься — не печалься, а поделать ничего не поделаешь: люди уходят, освободившиеся места занимают другие.

Через два года Кузнецов прилетел по делам в Нальчик, оттуда поехал в Баксанское ущелье, а потом дня на три-четыре завернул в Терскол: надо было малость отдышаться от бесконечных дел, от командировки, прийти в норму, послушать собственное сердце, на людей посмотреть, поразмышлять немного.

Погода стояла весенняя, какая-то радостная, с голосистыми ручьями и теньканьем пичуг — то самое состояние природы, которое делает человека хмельным, угрюмого превращает в весельчака, нытика — в неунывающего непоседу, злобного — в добряка; состояние духа в такие дни бывает под стать природе, возвышенным, поэтическим.

Да и праздник весенний, подходящий для возвышенного состояния души подоспел — Восьмое марта. Все повалили на гору Чегет, на верхотуру, автобусы с туристами приехали даже из Пятигорска, из Минеральных Вод — всем было интересно, что станут вытворять на мартовском карнавале горнолыжники. Горнолыжники постарались, устроили состязания, выставили две команды — «пельмешек» и «худышек». Инструктор первой команды — он же, естественно, и капитан — был полным, как пельмень, с лоснящимися розовыми щеками, украшенными глубокими девичьими ямочками, инструктор второй команды — жилистый, тонкий, как ствол дерева, тянущийся к свету, на лице распустились двумя черными цветками огромные глаза, которые, честно говоря, должны были достаться какой-нибудь женщине, зато нос был настоящим мужским, горбатым, с сизым помороженным налетом, смотрел вбок, придавая лицу владельца драчливое выражение.

Чего только не вытворяли «пельмешки» и «худышки»! Быстрехонько расставили вешки с красными флажками — маркировка трассы — и пошли, и пошли изголяться. Кто быстрее проедет между вешками на одной лыжине, кто скорее, одолеет расстояние, пардон, задом; в следующий заход — то же самое, только с повязкой на глазах, потом на трассе появились две составные «коровы» — в каждую корову входило по шесть человек. Лыжников накрыли попоной, к попонам пришили по карикатурной рогатой и ушастой морде, одна голова была синяя, другая красная, «коровам» дали старт, и они поехали с горы вниз.

Хохотали так, что над Эльбрусом даже поднялось густое белое облако — видать, от сотрясения воздуха там хлопнулась лавина.

По трассе вихрем носилась ведьма в рваной юбке, с помелом, зажатом между коленями, крикливая, лихая, с седыми патлами, выбивающимися из-под старого платка. Ведьма сверкала очами, дергала «коров» за хвосты, одну даже завалила набок, потом загребла ведром снег и обсыпала им толпу зрителей. Ведьма веселилась.

Завалившаяся «корова» так и не дошла до финиша: что-то нарушилось в сцепке фигуры, ребята, составлявшие ее, не смогли сориентироваться и «корова» распалась на части. Из-под обвядшей попоны вымахнуло несколько лыжников, сама попона плоско легла на снег, синяя коровья морда скособочилась и сделалась грустной.

Решив, что с него хватит этого веселья, Кузнецов протиснулся сквозь толпу и двинулся к канатной дороге. И зрелище ему уже наскучило, и пора было спускаться вниз, не то очередь у домика канатки выстроится длиною километра в полтора, до вечера тогда не уедешь. Сел в железное кресло-скамейку, раскачиваемое ветром, и неспешно, словно бы купаясь в яркой голубой тиши, поплыл вниз. Скрипел на стыках опор толстый промороженный канат, снег слепил, колко бил в глаза, полыхал яркими взрывами, небо было высоким и до звона в ушах синим, тени тоже были синими, яркими, как ультрамарин — предзвездная масляная краска, столь чтимая художниками-импрессионистами. Кузнецов любил импрессионистов. Особенно Эдуарда Мане.

Земля то уходила из-под кресла далеко вниз, делалось немного страшновато, в голову закрадывалась невольная мысль: а вдруг кресло, прицепленное к канату какой-то ненадежной рогулькой, сорвется, ухнет вместе с Кузнецовым — костей тогда не соберешь, — хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть высоты, но Кузнецов спокойно смотрел вниз, потом земля приближалась и надо было уже подбирать ноги, чтобы не зацепить ими за какую-нибудь обледенелую снеговую горбушку.

Внизу, около гостиницы «Чегет», шла своя жизнь — может быть, не такая яркая, как на горе, но доставляющая удовольствие, — тут и обстановка была какой-то домашней, уютной. Горские старушки с ссохшимися коричневыми лицами торговали носками, шапочками и свитерами, связанными из козьей шерсти, от самодельных прогорелых мангалов вкусно пахло жареным мясом, гордые ребята в огромных кепках-аэродромках предлагали отведать шашлыка.

Кузнецов взял два шашлыка, стакан зеленоватого, с паутинами взвеси вина, горячую мягкую лепешку и сел в стороне на старый ящик из-под яблок.

Шашлык, как понял Кузнецов, был козьим — ни на бараний, ни на говяжий он не походил, но все равно был вкусным.

Откуда-то из синевато-светящихся, оплавленных поверху золотой корочкой сугробов появилась собака с внимательно-умными светлыми глазами, широким лбом и длинной вытянутой мордой, на которой, как два опасных пистолетных ствола, темнели ноздри. Кузнецов подмигнул собаке, содрал с алюминиевого гнутого шампура кусок мяса, кинул ей. Собака осторожно взяла кусок мяса, поваляла его немного в снегу, чтобы он остыл, съела и выжидающе уставилась на Кузнецова. А Кузнецов уже не видел ее, он погрузился в свои мысли.