Becoming. Моя история - [18]

Я рассказывала маме практически обо всем происходившем в школе. Сводка новостей дополнялась, когда я заходила в дверь во второй половине дня, бросала на пол портфель и искала, чем бы перекусить. Сейчас я понимаю, что даже не представляю себе, чем именно мама занималась, пока мы были в школе. В основном потому, что в эгоцентричной манере, присущей всем детям, никогда не спрашивала. Я не представляю, о чем она думала и как оценивала традиционную роль домохозяйки. Единственное, я была уверена: когда я приду домой, в холодильнике будет еда не только для меня, но и для всех моих друзей. А если мы с классом решим поехать на экскурсию, мама точно отправится с нами в качестве волонтера-сопровождающего: появится рядом с автобусом в красивом платье и с темной помадой на губах, и мы все вместе поедем в местный колледж или зоопарк.

Бюджет у нашей семьи был скромным, но мы это никогда не обсуждали. Мама находила какие-то способы компенсировать траты. Она сама делала маникюр и красила волосы (однажды случайно покрасила в зеленый), а новые вещи в ее гардеробе появлялись, только если папа дарил их на день рождения. Мама никогда не была богатой и поэтому научилась быть изобретательной. Когда мы были маленькими, она волшебным образом превращала старые носки в игрушки, выглядящие точь-в-точь как Маппеты. Мама вязала салфетки для столов. Она даже шила мне одежду до средней школы, пока не оказалось, что самое главное в жизни – лейбл в форме лебедя от Глории Вандербилт[63] на переднем кармане джинсов, и мне пришлось попросить маму больше ничего мне не шить.

Время от времени она обновляла обстановку гостиной: меняла чехол на диване, фотографии и картины на стенах. Когда погода становилась теплее, мама затевала ритуал весенней уборки, атакуя все типы поверхностей: пылесосила мебель, стирала занавески и снимала ставни с окон, чтобы помыть стекла «Виндексом»[64] и протереть подоконники, а потом заменить ставни на прозрачные экраны, впуская весну в нашу маленькую душную квартиру. Потом она спускалась вниз, к Робби и Терри, чтобы отмыть все у них, особенно когда они стали старше и слабее. Благодаря маме у меня по сей день автоматически улучшается настроение от запаха средства Pine-Sol[65].

На Рождество она становилась особенно креативной. Однажды она декорировала наш квадратный металлический радиатор гофрированным картоном с изображением красных кирпичей, чтобы сделать фальшивый дымоход до самого потолка и фальшивый камин с полкой и очагом. Она даже привлекла папу – главного художника в семье, – чтобы тот нарисовал оранжевое пламя на тоненькой рисовой бумаге, которая с подсветкой создавала почти убедительную иллюзию огня.

В канун Нового года она по традиции покупала корзинку с закусками, в которой были кусочки сыра, копченые устрицы в жестяной банке и разные виды салями, и приглашала папину сестру Франческу на настольные игры. На ужин мы заказывали пиццу и проводили весь вечер за элегантными лакомствами. Мама передавала по кругу сосиски в тесте, жареные креветки и специальный плавленый сыр, запеченный на крекерах «Ритц». Ближе к полуночи каждый из нас выпивал по маленькому бокалу шампанского.

Мама придерживалась определенного типа воспитания, который сейчас кажется мне гениальным и практически не поддающимся воспроизведению, – невозмутимый, нейтральный дзен. Мамы одних моих друзей все их взлеты и падения воспринимали как свои собственные, а у других родители слишком погрузились в собственные переживания, чтобы вообще присутствовать в жизни детей. Моя же мама была уравновешенной. Она не спешила судить или вмешиваться, наблюдая за сменой наших настроений, – просто оставалась доброжелательным свидетелем всех мучений и триумфов нашего дня. Когда все было плохо, она выдавала небольшую порцию сожаления. Когда все было прекрасно, она давала понять, что рада, но никогда не переусердствовала, чтобы мы не делали ее радость своей целью.

Если она давала советы, то только жесткие и прагматичные. «Тебе не обязательно любить свою учительницу, – сказала она мне, когда я пришла из школы и разразилась жалобами. – Но она знает математику, а математика тебе нужна. Сфокусируйся на ней и игнорируй все остальное».

Она всегда любила нас с Крейгом, но никогда не контролировала. Ее целью было подтолкнуть нас к выходу в мир. «Я не воспитываю детей, – говорила она нам. – Я воспитываю взрослых». Они с папой обычно скорее рекомендовали, чем устанавливали правила. В подростковом возрасте у нас не было комендантского часа. Вместо этого родители спрашивали: «Как думаешь, во сколько ты скорее всего будешь дома?» И потом полагались на наше слово.

Крейг рассказывал мне, как однажды в восьмом классе девчонка, которая ему нравилась, пригласила его к себе, намекнув, что родителей не будет дома. Он долго метался в одиночестве, раздумывая, идти или нет, взбудораженный самой возможностью, но знающий, что все это – подло и непорядочно, а значит, родители никогда с этим не смирятся. Однако маме он сообщил предварительную полуправду: о якобы предстоящей встрече с девочкой в парке.

Поглощенный виной за еще не совершенное, за мысли об этом, Крейг затем почти сразу признался во всей схеме «одни дома», ожидая или даже надеясь, что мама слетит с катушек и запретит ему идти.