Бэббит - [131]

Он упал на колени у ее кровати. Слабой рукой она перебирала его волосы, а он, плача, целовал ее рукав и клялся:

— Дружочек мой дорогой, я люблю тебя больше всех на свете! Замучился тут с делами и со всякой чушью, но теперь все позади, я опять с тобой!

— Правда? Знаешь, Джордж, я тут лежала и думала, — а может быть, лучше, если я уйду … Мне казалось, что я никому по-настоящему не нужна. Никто меня не любит. Я подумала — зачем мне жить? Я все глупею, дурнею…

— Ах ты, плутовка! Напрашиваешься на комплименты, а мне надо собирать твои вещи! Еще бы, я-то молод и красив, первый кавалер на деревне… — Но тут голос у него оборвался, он опять заплакал. И, бормоча бессвязные слова, они снова обрели друг друга.

Пока он собирал ее вещи, голова работала необычайно ясно и четко. Он понимал, что кончились его веселые кутежи. Он признался себе, что не раз о них пожалеет. Сурово подумал, что это была последняя отчаянная вспышка перед уходом в старческую успокоенность. «И все-таки, — он хитро улыбнулся, — погулял, черт меня дери, пока мог! Кстати, интересно, во сколько обойдется операция? Надо было поторговаться с Диллингом. Э, нет, к чертям, мне все равно, сколько это будет стоить!»

Карета «скорой помощи» уже стояла у крыльца. Даже в горе Бэббит, обожавший всякую новейшую технику, с интересом следил, как осторожно и умело санитары переложили миссис Бэббит на носилки и снесли вниз. Машина была белая и сверкающая, громадная, бесшумная. Миссис Бэббит стонала:

— Мне страшно. Как будто кладут на катафалк. Не отходи от меня, Джорджи!

— Я сяду тут же, с шофером, — успокоил ее Бэббит.

— Нет, нет, садись со мной!

Она спросила санитаров:

— Можно ему сесть со мной?

— Конечно, мэм, почему же нельзя? Там специальная скамеечка, очень удобно! — с профессиональной гордостью сказал санитар постарше.

Он сел в карету, где была койка, скамеечка, маленький электрический обогреватель и необъяснимо как попавший сюда календарь, на котором была изображена девушка, лакомящаяся вишнями, и фамилия предприимчивого фруктовщика. Но когда Бэббит с деланной бодростью взмахнул рукой, он стукнулся об обогреватель и взвизгнул:

— Ой! Чтоб их черт…

— Что ты, Джордж Бэббит! Не смей сквернословить и браниться!

— Знаю, прости, но я… А, черт их раздери совсем, смотри, как я обжег руку! Мне же больно… Болит, как… как черт! Проклятый обогреватель, раскалился, чтоб ему… В аду и то прохладнее! Смотри! След остался!

И пока они ехали в больницу св.Марии, где сестры уже готовили инструменты для операции, чтобы спасти Майре жизнь, она утешала Бэббита и целовала обожженное место на руке, чтобы оно не болело, а он отмахивался с напускной грубостью, радуясь, что с ним так нянчатся.

Карета въехала под арку больничных ворот, и Бэббит сразу превратился в ничто. Перед ним, как в кошмаре, промелькнула вереница коридоров, устланных пробковыми матами, двери, за которыми виднелись старухи, сидящие на кроватях, потом лифт, потом — предоперационная с молодым врачом-практикантом, презирающим всех мужей на свете. Бэббиту позволили поцеловать жену. Он видел, как худая сестра наложила маску на рот и нос, он весь съежился от сладкого предательского запаха. Потом его выставили в лабораторию, и, сидя на высоком табурете, неподвижно, как оглушенный, он хотел только одного — снова увидеть ее, повторить, что он всегда ее любил, ни единой секунды не любил другую, ни на кого не взглянул. Во всей лаборатории он видел только какой-то разлагающийся препарат в банке с помутневшим спиртом. Его тошнило, но он не мог отвести глаз от банки. Он больше страдал от вида препарата, чем от ожидания. Мысли плавали в пустоте, непрестанно возвращаясь к этой страшной банке. Он хотел удрать от нее и отворил дверь направо, надеясь попасть в обычную, деловую канцелярию. И вдруг понял, что перед ним — операционная. Он сразу увидел все — доктора Диллинга, непохожего на себя в белом халате и маске, склонившегося над стальным столом на винтах и колесиках, сестер, державших лотки и ватные тампоны, и что-то закутанное в простыни: мертвенно-бледный подбородок, белую груду и посреди — квадрат бледного тела, с разрезом, слегка кровенившимся по краям и с торчавшими оттуда пинцетами и зажимами, похожими на присосавшихся паразитов.

Он торопливо закрыл двери. Может быть, испуг и раскаяние, терзавшие его ночью и утром, не проникли до самой глубины его существа, но это нечеловеческое погребение всего, что в жене было трогательно-человечного, потрясло его так, что он, съежившись на высоком табурете в лаборатории, поклялся в верности Майре… в верности Зениту, клубу Толкачей… верности всему, во что верил Клан Порядочных Людей.

Послышался ободряющий голос сестры:

— Все в порядке! Блестящая операция! Она быстро поправится. Вот проснется после наркоза — сможете ее повидать.

Теперь она лежала на какой-то странно приподнятой кровати, лицо у нее болезненно пожелтело, но темно-красные губы слегка шевелились. Только тут он по-настоящему поверил, что она жива. Она что-то пробормотала. Он наклонился и услышал, как она со вздохом шепнула:

— Трудно достать настоящий кленовый сироп для оладий!