Беатриче и Вергилий - [30]
Беатриче: О Кошмарах через вопль и черную кошку.
Вергилий: Надо это записать (озирается, смотрит на спину Беатриче). Придумал! (Слюнявя палец, пишет на шкуре ослицы; закончив, удовлетворенно оглядывает свою работу.) Вот. Назовем это «штопальный набор».
Беатриче: Штопальный набор-кладезь.
Вергилий: Точно.
— Опять символ, — сказал таксидермист.
— Я понял. Но это все слова. В пьесе, как в любом рассказе, должно быть…
— Там есть и молчание. Дальше Вергилий говорит, что слова — всего лишь «окультуренное мычанье». Мы их переоцениваем. Тогда оба пробуют говорить о Кошмарах жестами и мимикой, но быстро устают. Вот эта сцена:
Беатриче: Все. Больше не могу.
Вергилий: Я тоже. Давай просто послушаем.
Беатриче: Что?
Вергилий: Тишину — что она скажет.
Беатриче: Ладно.
Замолкают.
Вергилий: Что-нибудь слышишь?
Беатриче: Да.
Вергилий: Что?
Беатриче: Тишину.
Вергилий: И что она говорит?
Беатриче: Ничего.
Вергилий: Ты молодец. А меня донимает внутренний голос, который говорит: «Я слушаю тишину и хочу что-нибудь услышать». И всякие другие мысли гомонят.
Беатриче: Так и я их слышу. Слова другие, но смысл тот же.
Вергилий: Из головы надо все выкинуть, чтобы услыхать подлинную тишину.
Беатриче: Я постараюсь.
Вергилий: Раз, два, три — выкинули!
Вергилий и Беатриче отрешенно смотрят перед собой. Прилетает шмель. Оба молча следят за его полетом, поворачивая головы слева направо.
Слева на дереве громко прощебетала птица. Вергилий и Беатриче молча взглядывают налево. Вдалеке залаяла собака. Вергилий и Беатриче молча смотрят направо.
Слева проквакала лягушка. Безмолвный взгляд налево.
Справа на дереве заегозили белки. Безмолвный взгляд направо.
Слева взрыв птичьего щебетанья. Безмолвный взгляд налево.
В вышине заклекотал ястреб. Безмолвный взгляд вверх.
Спархивает лист. Вергилий и Беатриче следят за его танцем. Лист падает на землю.
Вергилий: Господи, как же здесь шумно!
Беатриче: Все время что-то отвлекает.
Вергилий: Невозможно послушать тишину.
Беатриче: И не говори!
Молчат.
Вергилий: Знаешь, если пошуметь, скорее услышишь тишину.
Беатриче: Думаешь?
Вергилий: Давай попробуем (встает, набирает в грудь воздуха и пронзительно кричит): ПОСАДКА, ПОСАДКА! СКОРЕНЬКО, СКОРЕНЬКО, СКОРЕНЬКО! ЧУХ-ЧУХ-ЧУХ, НЕ ОПОЗДАЙТЕ НА ПОЕЗД! ЧУХ-ЧУХ-ЧУХ, НЕ ЗАБУДЬТЕ ВЫПИВКУ И ЗАКУСКУ! ИНАЧЕ ПРОГОЛОДАЕТЕСЬ! ПРИГЛЯДЫВАЙТЕ ЗА БАГАЖОМ! ЧУХ-ЧУХ-ЧУХ! ЭЙ, КУДА ВЫ? БЫСТРО В ВАГОН! СКАЗАНО — ПОСАДКА, ПОСАДКА! ТРЕТИЙ ЗВОНОК! ЧУХ-ЧУХ-ЧУХ, ПОЕЗД ОТПРАВЛЯЕТСЯ, ЧУХ-ЧУХ-ЧУХ! НЕЗАБЫВАЕМОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ! ЧУХ-ЧУХ-ЧУХ! ОТЪЕЗЖАЕМ, ОТЪЕЗЖАЕМ! (Беатриче) Ну как, услыхала тишину?
Беатриче: Да.
Вергилий: И?
Беатриче: На меня навалились тысячи призраков.
Вергилий: Что они говорили?
Беатриче: Сокрушались о мимолетности своих недожитых жизней.
Вергилий: Какими словами?
Беатриче: Не расслышала.
Вергилий: Чем эти слова отличались от обычной тишины?
Беатриче: Трудно сказать.
Вергилий: Можно ли повторить их речи?
Беатриче: Их сложно облечь в слова.
Вергилий: Можно ли их оценить?
Беатриче: Я слишком косноязычна.
Вергилий: Если их изложить на бумаге, что я прочту?
Беатриче: Мое перо высохло.
Вергилий: Не получается. Нужен иной подход.
Молчание.
— Понимаете, здесь не только слова. Еще шум и тишина. И жесты. Вроде такого. Вергилий и Беатриче отложили его в свой штопальный набор. — Таксидермист провел рукой перед грудью и добавил: — Я его зарисовал, чтобы актер понял.
Он показал рисунок с четырьмя фазами движения:
Генри отметил мохнатость рук. Малоприятное перевоплощение в зверей потребует изрядного грима. Согнутая рука подносится к груди, два пальца направлены вниз, затем рука падает. Интересно, почему два пальца?
— Слова, тишина, шум, персонажи, символы — все это важно в рассказе… — начал Генри.
«Однако необходимы сюжет и действие», — хотел он продолжить, но старик его перебил:
— Список растет. Вокруг него строится пьеса. Я прочту вам весь штопальный набор. Ближе к концу пьесы Вергилий его оглашает. Этот список — мое величайшее литературное достижение.
Будь перед ним другой человек, Генри бы рассмеялся, но вид старика, отнюдь не располагавший к шуткам и веселью, придушил смех в зародыше.
Таксидермист прочел список, который, в отличие от других эпизодов пьесы, появился не из бумажного вороха, но из ящика стола:
Вопль, черная кошка, слова и редкая тишина, жест, рубашки с одним рукавом, молитва, речь, заготовленная к началу парламентской сессии, песня, кушанье, фестивальная платформа, сувенирные фарфоровые башмаки, уроки тенниса, кондовое имя нарицательное, однодлинноеслово, списки, безудержная пустопорожняя радость, свидетельские показания, обряды и паломничество, тайные и публичные акты справедливости и почитания, мимика, второй жест, словесное выражение,[sic] драмы, улица Новолипки, 68, игры для Густава, татуировка, вещь на год, аукиц.
В этой воспринимаемой на слух абракадабре, в которой не успеваешь уловить даже смысл чередующихся слов, Генри мало что запомнил и еще меньше понял. Он не знал, как откликнуться, и потому ничего не сказал. Но таксидермист тоже молчал.
— Я не разобрал последнее слово, — наконец выговорил Генри.
— Аукиц. А-у-к-и-ц.
— Похоже на немецкий, но что-то незнакомое.
