Базельский мир - [46]

К нам направляется ямщик-кондуктор, я немного сползаю с кресла и пододвигаюсь вперед, чтобы спинка переднего сидения загородила мой срам.

Красное лицо кондуктора остается непроницаемым. Питерского трамвайного кондуктора трудно удивить.

— За проезд оплачиваем, — сказал он, шмыгнув носом.

— Сколько стоит? — я бросился искать свой кошелек, он оказался на месте, во внутреннем кармане куртки.

— Пятьдесят франков, — лениво произнес парень, глядя в сторону.

Я удивился.

— Почему так дорого? Почему во франках?

Сдерживая зевок, кондуктор повторил.

— Пятьдесят франков. За двоих — сто.

Я повернулся к Томасу.

— Ты что-нибудь понимаешь?

Томас уже достал купюру и протянул ее кондуктору.

— Я тебе говорил, — сказал Томас. — Каждый месяц я отдаю пятьдесят франков на благотворительность.

— Так это на благотворительность?! — удивился я.

— На благотворительность, — безучастно подтвердил кондуктор.

— Как же! Помню, — я раскрыл свой кошелек. — Пятьдесят франков на благотворительность, по воскресеньям ходить на референдумы, и будет счастье…

— Совершенно верно! — кивнул Томас.

Кондуктор, принял от меня деньги, остался стоять перед нами, словно ожидая еще чего-то.

— Может, ты еще сможешь объяснить, почему мы сидим без штанов? — шепотом спросил я у Томаса, косясь на кондуктора.

— Конечно, могу, — сказал Томас.

— Ну и почему же?

— А вот почему! — Томас поднялся с сидения, развернулся спиной к кондуктору, наклонился и раздвинул руками свои ягодицы.

Кондуктор сделал полшага назад и слегка присел, чтобы сподручнее было заглянуть в задницу, шмыгнул носом и солидно кашлянул, давая понять, что осмотр закончен.

Томас выпрямился и посмотрел на меня, и кондуктор посмотрел на меня. Выходило, что я следующий.

— Почему я должен делать это!? — возмутился я.

— Такой порядок, — терпеливо объяснил Томас. — Пятьдесят франков на благотворительность, референдумы, ягодицы.

Кондуктор нахмурился и строго кашлянул, всем видом показывая, что своей непонятливостью я отнимаю время у занятого человека.

Я оглянулся по сторонам. На дерматиновых креслах по обе стороны от заплеванного прохода сидели мои швейцарские знакомые — пожилая пара из соседнего дома, менеджеры из часовых бутиков, квартирный хозяин, дантист. Они смотрели на меня так же, как Томас и кондуктор. Выжидающе и с легкой досадой по поводу моей непонятливости.

— Но это черт знает что! Это смешно, в конце концов! — я вцепился обеими руками в спинку переднего кресла, готовясь к тому, что меня будут пытаться поднять силой.

— Это не смешно, — серьезно сказал Томас. — Таковы правила. Ты живешь в этой стране, пользуешься преимуществами государственного устройства, — Томас сделал короткую паузу и добавил, — лучшего в мире!

Мои соседи, менеджеры бутиков и продавцы, согласно закивали. «Лучшего в мире! Лучшего в мире!..» — зашелестело по трамваю.

— Да, лучшего в мире, — повторил Томас. — И ты не хочешь раздвинуть ягодицы! Это нецивилизованно! — припечатал Томас.

— Не-ци-ви-ли-зо-ван-но! — прокатилось по трамваю.

Кондуктор шмыгнул носом и откашлялся.

— Раздвигаем ягодицы или выходим, — сказал он.

— Выходим! — мелькнула мысль. — Бежать отсюда! Спасаться!

Я рывком поднялся с кресла, посмотрел в окно и застыл.

За окном — трущобы Техноложки, темень, мороз. А я по-прежнему без штанов.

— Раздвигаем ягодицы, — произнес я, ненавидя самого себя.

В камере меня продержали почти до десяти утра. И хорошо, успокаивал я себя, пусть сначала Томас им все расскажет, меньше будут меня терзать.

Наконец дверь распахнулась, полицейский кивком пригласил на выход. Меня проводили во вчерашнюю комнату.

Первым, кого я увидел, был Роман Лещенко. Он сидел на стуле, том самом, где ночью сидел чернявый, закинув ногу на ногу и распахнув пальто, и рассматривал меня с ироничной улыбкой.

— Доброе утро! — произнес он по-русски.

На столе рядом с ним стоял пластиковый лоток с моими вещами — кошелек, ключи, телефон, ремень. Лещенко пододвинул лоток.

— Собирайся!

Я посмотрел на полицейских, занятых своими делами. По их безразличному виду было понятно, что задерживать меня никто не собирался.

Я мигом рассовал по карманам вещи. Лещенко встал, громко поблагодарил полицейских и подтолкнул меня к выходу.

— Делать мне больше нечего, — проворчал он, — как только мчаться в Цюрих ни свет ни заря, доставать с кичи часовых консультантов.

Мы вышли на свежий воздух. Лещенко достал сигарету и закурил.

— Куда меня теперь? — спросил я, не веря в столь легкое избавление от неприятностей.

— На Колыму! — Лещенко выпустил дым. — Здесь у них в тюрьмах мест для таких, как ты, нет. На родине отсидишь. Дома, как говорится, и стены помогают.

Лещенко говорил это с совершенно серьезным видом, и хотя я понимал, что он валяет дурака, мне стало не по себе.

— Вы всех соотечественников так выручаете? — поинтересовался я.

— Нет, — сказал Лещенко. — Только самых бестолковых. — Он бросил окурок. — Ну? — он посмотрел на меня. — Пошли? Или хочешь еще здесь побыть?

— А Томас где?

— Дома уже твой Томас, кофе пьет. Не связывался бы ты с этой богемой швейцарской — либеральная интеллигенция, извращенцы и наркоманы, — сказал Лещенко уже совершенно по-отечески. — Не доведут они до добра. Вам повезло, что клиника решила не давать хода делу. Деликатное заведение, сам видел, лишнего шуму не любят. А так бы гремел бы ты уже по полной программе, за двоих, потому что на Томаса твоего где сядешь там и слезешь…