Базалетский бой - [41]

Удобно устроившись, на подушках цвета неба и моря, Хосро-мирза вызвал Гассана, велел подать бирюзовый кальян и… начать скрытно от слуг Метехи складывать в сундуки дорогую одежду и ларцы с ценностями.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Уже третью куладжу подает чубукчи князю Шадиману из рода Бараташвили, везиру царя Симона Второго, но и эта — сиреневая, отороченная лисьим мехом, вызывает у него гримасу неудовольствия. Она более соответствует ночному пиру, но не подходит к сегодняшнему дню — дню трезвых разговоров и холодных расчетов.

Поднялся Шадиман раньше обыкновенного. Костоправ промассировал его, пригладил пышную бороду цирюльник, а слуга, приставленный к благовониям, надушил усы и красиво отполировал ногти. Поднесли зеркало в турецкой сетчатой раме, в нем отразился изысканный царедворец, нанизывающий перстни на выхоленные пальцы. Он скептически оглядел себя и скривил губы.

«Все безупречно, но почему-то не по вкусу одежда: то слишком мрачная, то слишком праздничная, то… Но разве в одежде суть? В бархате и атласе? В парче и шелке? Конечно, в одежде! Или, скажем, в цветах, созвучных дневным событиям. Даже земной шар показался бы смешным, если б вдруг над ним нависло черное небо, затканное не звездами, а желтыми обезьянами, а море вздумало бы плескаться не бело-денежной пеной, а буйволиными копытами. И еще большим шутовством показались бы деревья, раскачивающие на фиолетовых ветвях поющую форель. К счастью, нельзя исказить понятия, навсегда определенные для нас веками; и кто не осознает этого, — достоин смеха и презрения. Вот простой случай: на прошлом съезде князей вздумал Джавахишвили натянуть на свои жирные плечи розовую куладжу, а что вышло? Что бы князь ни сказал, все покатывались со смеху. «Змея укусила жену моего телохранителя», — невзначай сообщил князь. И хохот поднялся такой, будто шуты на баранах джигитовали. «Смерть настигла брата княгини», — печально объявил князь. А все, чтоб не расхохотаться, платками рот прикрывали. А как кусал усы сдержанный Хосро-мирза, когда Джавахишвили пожаловался на звездный дождь, уничтоживший виноградники. Если князь не растерял окончательно мозги от времени Георгия Саакадзе, времени звездного дождя и освежающего града, то наверно по возвращении в фамильный замок швырнул розовую куладжу в бочку с дегтем. И еще другое вспомнилось. На царскую охоту владетели собрались. Как раз в это утро сатана подсунул князю Качибадзе куладжу цвета сгнившей груши, отороченную мехом, похожим на крапиву. Подсунул — полбеды: может, увлеченные предстоящей гонкой за зверем, князья и не заметили бы. Но вместе с гнилой куладжей сатана догадался подбросить Качибадзе веселые мысли. Даже сейчас неприятно: какой бы смешной случай Качибадзе ни рассказывал, князья от тоски вздыхали, а молодой Палавандишвили вдруг, как влюбленный, прослезился. Смущенный отец уверял, будто нежное сердце сына не выдержало упомянутого князем случая с лисицей, которой он в конце облавы безжалостно наступил на хвост. Нет, уметь одеться соответственно дню — все равно что к месту вставить умное слово».

Пользуясь задумчивостью князя, чубукчи натянул на его прямые плечи синюю куладжу, отороченную мехом куницы.

— Пожалуй, эта подходящая, — согласился Шадиман, — не слишком веселая, но и не слишком скучная.

Подав ларец с драгоценностями, чубукчи вместо обычных утренних сообщений о происшедших за ночь событиях в Метехи и за стенами замка начал с просьбы.

— Кто? — удивился Шадиман. — Смотритель царских конюшен Арчил? Странно, никогда не беспокоил меня. Что ж, пусть войдет.

Чубукчи, питавший, как и все слуги замка, к Арчилу уважение и даже доверие, сумев расположить к нему и князя, довольный, выбежал в коридор.

— Ну, говори, Арчил, — снисходительно встретил Шадиман просителя, играя смарагдом, — с какой нуждой ко мне пришел?

— Князь князей, и сегодня не осмелился бы тебя беспокоить, но… Арчил замялся и чуть склонил набок поседевшую голову, — единственный родственник у меня гостит… давно пора уехать. Раньше болезнь к тахте приковала, а сейчас ждет твоего разрешения.

«Был бы я сегодня расположен к смеху, — подумал Шадиман и невольно взглянул на свою куладжу: нет, не очень скучная, но и не очень веселая, то, наверно, много смеялся», — и, приподняв брови, спросил:

— Что, я твоему родственнику на хвост наступил?

— Светлый князь, он гонцом от Георгия Саакадзе.

— Лисицей от «барса»?

— Не посмел без твоего разрешения уехать.

— А, вспомнил! Передай веселому азнауру, пусть скачет… Хотя постой, я еще не ответил на послание. Скажи, ненадолго задержу. Но знай, Арчил, даже птица об этом не смеет чирикнуть.

— Светлый князь, кто дерзнет узнать, если чубукчи сам ночью свиток принесет, вместе с твоим ферманом на выезд из Тбилиси.

— А без фермана не выедет? — Шадиман откинулся в кресло и подозрительно оглядел конюшего. — Неужто тайные щели ему неведомы?

— Светлый князь! Слишком укрепил Моурави стены Тбилиси — кошке не пролезть. Иначе не беспокоил бы первого царедворца.

— У Дигомских ворот арагвинцы стоят.

— Папуна поедет через Авлабрис-кари, там марабдинцы в страже.

Вновь тревога охватила Шадимана: «Остерегайся! Остерегайся шакала! Не предупреждает ли без конца Моурави? Почему беспечно не прислушиваюсь и к внутреннему голосу своему? Остерегайся! Но в чем опасность? Не притаилась ли она в замке? Обманывать себя неразумно… Но в чем ложь? Зураб с каждым днем все больше моим сторонником себя выказывает, не раз сетовал, что прячу от него нареченную княжну Магдану. Но в чем хитрость?»