Батюшковские рассказы - [5]

Дед расположился чуть далее. Свечу не зажег, сказав, что лампады перед иконами стоит, и нечего зря свечи тратить, так как «муж и жена одна с…», одной хватит. Спорить было бесполезно, я это уже понял, да и надеялся, что, промолчав, заставлю и деда остановить свое бурчание.

Зря надеялся. Дед продолжал бурчать, не обращая на несколько раз повторенное родной бабкой:

— Да цыть ты, старый!

Прислушиваться было некогда, но всё же было понятно, что идет своего рода репортаж-комментарий всех моих слов и действий, главной частью которого составляло сетование, что все нынче не так и попы тоже почти не настоящие и нечего меня в иконостас вешать.

Да и ведь действительно, среди множества разнокалиберных икон красного угла, с вставленными под стекло цветочками и свечами, красовалась и моя фотография, с которой, правда, соседствовали еще два иерея, сподобившиеся такой же чести. Один знакомый, а другой, как догадался, мой предшественник еще из старого, поруганного и разрушенного в хрущевское лихолетье храма.

Когда я наклеивал по стенам, положенные изображения крестиков, прежде чем помазать их освященным маслом, дед расстроено бубнил, что «уси шпалеры попортил» (шпалеры — это обои по-местному), но больше всего мое окропление жилища святой водой взволновало.

— Эта же, хто теперь серванту и шифоньер мыть будет?

На улице, при окроплении дома, построек и усадьбы, дед приободрился и, гордо взирая на поглядывающих из-за забора соседей, несколько раз громогласно, дабы все слышали, сообщил, что теперь, после чистки, никто ему не страшен.

В эпилоге дед заявил:

— Ты, батюшка, над худобой молитву-то прочти и лозой вербной их похлещи.

— Так я водой окроплю!?

— Лозой тоже надо. Для чего я ее держу тут? Испокон веку попы худобу святостью окропляли и лозой праздничной хлестали.

Нашел молитву об освящении стада. Помолились. Водицей святой окропил коровенку, да теленка, с петухом, гусями и курами. Лозой, правда, хлестать не стал. Хозяйка на деда шикнула:

— Ты, старый, по навыдумываешь, аж соромно за тебя.

Дед, к удивлению, замолчал, а когда я уже к калитке пошел, как запоет, звонким таким голосом:

«Благодарни суще недостойные раби Твои Господи, о Твоих великих благодеяниих на нас бывших…»

Тут и слезы на глаза. И у бабули, и у меня.

Так что чистильщик я теперь еще.

И слава Богу!

«Что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7:3)

Что это за бревна такие, которые видеть не мешают, а вот жить не дают? Почему у соседа, или напарника, или коллеги и денег больше, и дом — чаша полная и дети умницы? А у себя, куда взгляд не кинь — всюду клин. Самое удивительное то, что жалуются все: и те, которые, по мнению других, живут припеваючи, и те, кто по собственному разумению, обойдены и проигнорированы. Не может же быть такого, чтобы всех и вся обходили милости Божии, и на всех нас лежала печать постоянной нужды и искушений.

Два недавних, случившихся со мной события, кое-что прояснили.

Сломался у меня компьютер. Вечером работал, а утром, когда решил забрать пришедшую электронную почту, «хмыкнул» пару раз что-то про себя, а включаться не захотел. Повез я его в ремонт, печально рассуждая, как же быть? На «выходе» церковный, многостраничный «Светилен», пасхальные поздравления необходимо закончить, да и еще масса дел неотложных, которые, начатые и завершенные, лежали в памяти машины, в столь не нужный момент, так меня подведшей.

В тот же день необходимо было ехать на приход, попросили окрестить ребенка.

В церкви, кроме молодых родителей, восприемников и дитяти, была еще одна женщина, наша недавняя прихожанка.

— Ну вот, — подумалось мне, — Искушения продолжаются.

Дело в том, что много горечи и хлопот приносила с собой эта дама. Озлобленность на мир, на всех и вся, была, как мне казалось, в ней патологическая. Её исповедь или просто разговор звучали как обвинительный акт. Доставалось всем, но больше всего, естественно, непутевому мужу и непослушным детям. Когда же я пытался сказать, что, следует искать причину и в себе, то в ответ получал хлесткие обвинения в своей предвзятости и не сочувствии.

В конце концов, уговорил я ее поехать к более опытному, чем я многогрешный, старцу духовнику, хотя уверенности в том, что поездка состоится или, что-либо принесет, у меня не было.

После крестин и состоялся наш разговор.

Предо мной был иной человек. Спокойствие, рассудительность, какая-то полнота в мыслях и, самое главное, ясный, не бегающий и не изменяющийся взгляд.

— Батюшка, я пришла поблагодарить вас, слава Богу, у нас все наладилось, да и я успокоилась.

— Что же сделал-то с вами, отец N., что вы преображенная ныне и видом, и словами?

— Да я, монаху-то, все рассказала, целый час говорила, он молча слушал. Потом положил мне руки на голову и молитвы читал.

— И все?

— Нет, благословил мне коробочек запечатанный и ленточкой заклеенный и сказал, чтобы я ехала домой. Еще он попросил, чтобы я, по приезду, в хате побелила, покрасила подоконники, сыновьям и мужу купила по рубашке, а доченьке платьице, а потом мы должны были вместе сесть за стол с обедом, «Отче наш» прочитать и коробочек этот открыть.