Батюшковские рассказы - [2]

«Не Брынзой бы тебя назвать, а Шилом или Гвоздем», — подумалось мне.

В разговоре же и исповеди дед действительно был колючим и конкретным. Говорил он тихо, четко отделяя слово от слова, и было видно, что обдумывал он свой разговор тщательно и заранее.

— Я вот дожил до девятого десятка, батюшка, хотя мне смерть кликали лет с пятнадцати. Да видно хранил меня Бог, — начал без предварительной подготовки мой исповедник.

— Конечно, хранил, — поддакнул я.

— Ты помолчи, отец. Ты слушай. Мне тебе много сказать надо, а сил долго говорить нету.

Брынза говорил хрупким голосом, иногда заскакивая на старческий фальцет, и очень часто дышал.

— Зона из легких да из бронхов выходит, астма замучила, вот и устаю долго говорить, так что ты послушай, а потом своё слово иметь будешь, если будет что сказать.

И я слушал.

Поведал мне дед Владимир, в мире своем Брынзой называемый, что просидел он 28 лет по тюрьмам и лагерям по воровским статьям, был коронован в воры в законе на одной из ростовских зон, кормил комаров в Мордовии и на лесоповалах в Сибири и грехов у него столько, что не хватит оставшейся жизни, чтобы перечесть.

— Давайте помолимся, — сказал я, открывая Требник, — а там Господь поможет самое нужное вспомнить.

Говорят, что священник не должен вспоминать даже для себя чужие исповеди и тем более хранить их в памяти. Мне трудно это сделать, потому что предо мной устами «вора в законе» открылся иной мир, со своими отношениями, законами, образом мысли. В том мире нет просто радости, как и нет просто зла, там изменены понятия и принципы, которыми мы пользуемся, но там тоже есть боль и есть любовь. Для меня многое стало откровением…

Более трех часов говорил старик.

Нам никто не мешал, даже из сада, через открытые окна не доносилось ни звука. Брынза был конкретен, он говорил только о зле, которое он причинил другим. И пусть понятия зла в его преломлении значительно отличалось от общепринятого, но ни разу он не пустился в оправдание себя. Он перебирал дни воли и года зоны, вспоминал давно ушедших и еще живых. Речь его, прилично разбавленная воровским жаргоном, была четкой, последовательной и придерживалась какой-то неуловимой для меня логики, где каждое действие имеет предыдущую причину, а каждый поступок конкретное завершение.

Мне даже не нужно было задавать каких-то наводящих вопросов. Лишь уже в конце, когда проскочило у деда слово «страсть», я спросил:

— А у вас есть или была страсть к чему-то?

— Есть такой грех, отец. Краги мне все время хотелось иметь, дорогие и шикарные.

— Чего иметь? — не понял я.

— Краги. Туфли стильные. Вот теперь имею, когда ноги почти не ходят, — пошевелил туфлями дед.

И еще один вопрос я задал. Спросил о том, почему он в Бога верит.

— Фраера веры не имеют, да малолетки нынешние, вроде тех, что вас везли, — отмахнулся «Брынза». — Серьезный человек без веры жить не может, хоть и своя она у каждого, но справедливости каждому хочется.

Мне нечего было отвечать. Я просто прочитал разрешительную молитву и засобирался уходить…

— Ты, подожди, отец. Я тут книжку вашу читал, — и дед указал на томик Слободского, лежащего на тумбочке под иконой и лампадой, — так там написано, что и причащаться надо. Дома можно?

— Вам можно, да и нужно.

Рассказал Брынзе, как приготовиться к Таинству, да и раскланяться решил.

Старик опять остановил.

— Погодь-ка. Читал я, что у вас там копьё на службе надобно, тут вот кореша с «девятки» подсуетились и сделали для церкви. Возьми.

Старик, как-то неожиданно, откуда-то сбоку достал копие, удивительное по красоте и мастерству исполненное, но немного не такое, каким мы его обычно привыкли видеть…

С тем и распрощались. Через день причастил я Брынзу-Владимира, а еще через недельку он и отошел ко Господу.

На жертвеннике теперь копие зоновское. Пользуюсь я им, хотя некоторых из коллег и смущает его внешний вид…

Отец Стефан

Отец Стефан молод. И еще он целибат. Есть такой ранг в православном священстве. Отказался связывать себя узами брака, монахом же стать или силы не хватило, или оставил на «потом», но как бы там ни было, время, употребляемое белым священством на заботу о семействе, у отца Стефана было резервным.

Именно поэтому Его Высокопреосвященством был издан указ, где под начало иерея Стефана были приписаны три прихода на севере епархии. Одновременно. С формулировкой: «настоятель храмов».

Северная часть митрополичьей вотчины отвечает понятию «север», так как мало заселена, бедна и последними годами разорена. Сюда на исправление и вразумление всех нерадивых клириков ссылают из богатых, промышленных, южных городов.

Отец Стефан нерадивым не был. Он был энергичным. Всё успевал. Служить, как положено и когда положено, требы исполнять чином приемлемым, воскресную школу вести и книжки читать.

Длинная священническая косичка и развевающиеся фалды рясы отца Стефана постоянно присутствует везде на приходе, столь стремительны его движения, быстра речь и энергичны действия. По ступеням он взлетает, возгласы возносит звонко и громко, молебны и панихиды может пропеть сам, потому что клирос не всегда в состоянии исполнить ирмоса и тропари распевом казачьей походной песни, то есть гласом, отвечающим сущности молодого батюшки.