Батальон крови - [11]

Когда-то в Ташкентской школе он много думал о том, сможет ли убить человека. Даже если это немец, у него тоже есть мать, отец, дети. Они ждут его, любят, и Гриша не мог понять, как он будет справляться с этими мучавшими его чувствами на поле боя. Но пришло время стрелять — и все эти чувства, как зайцы, убежали в глубины души и спрятались. Он видел тех, кто только что смеялся, а теперь они лежали рядом и открытыми ненавидящими глазами смотрели в синее небо. Почему, за что эти люди вот так погибли. «Немцы, которых я жалею, пришли сюда и захотели нас убить. Так почему же я должен испытывать к ним чувство жалости, стрелять мимо из-за того, что они то же люди?! Нет. Ни одного патрона зря не истрачу!», — со злостью решил Григорий и продолжал, слившись в одно целое с автоматом, косить прущее на него скопище врагов.

Немцы вновь залегли. Григорий вытер пот и посмотрел на ДЗОТ. Он на мгновение забыл о связи и сладостно увлекся местью. Возле входа стоял комбат и внимательно смотрел на Гришу. В его глазах больше не было смеха и сарказма. Его покрасневший взгляд впился в пацана и изучал его, как нечто диковинное.

— Да, ты молодец, — негромко произнес он. — умеешь «давить». Я не стал тебя отрывать от такого удовольствия, но сейчас небольшой перекурчик приключился — проверь, по-моему, связь перебили.

Гриша закинул автомат за спину, протиснулся в ДЗОТ, немного оттолкнув комбата. В нем еще бушевала сила русская — проснувшаяся в его душе.

— Извините, товарищ капитан, — сухо произнес солдат.

И комбат, попятившись от такого напора, нерешительно ответил:

— Да нет, ничего.

— Да, связи нет. Я пошел, — ответил ему Григорий и, выпрыгнув из окопа вместе с катушкой, побежал перебежками, проверять линию.

В этом затишье между атаками и обстрелами делать это было несложно. Гриша взял в руку провод и, выдергивая его из присыпанной земли, шел по нему, пытаясь найти разрыв. Когда дернул в очередной раз, в его руке, оказался перебитый конец, продолжения у которого не было. Гриша пробежал еще несколько метров, но провода не нашел. Тут он вспомнил о своем наставнике деде. Линия как раз проходила рядом с его убитым телом. Гриша сразу вернулся вниз к началу холма и, остановившись у трупа старика, увидел конец провода. Проверил, и убедился, что и в этот раз на этом конце линия работала. Гриша соединил провод с катушкой и уже хотел уйти, но остановился и, посмотрев на деда, оттащил труп в разбитый окоп — убрав от случайных снарядов, что могли долететь сюда.

— Да, дед оставался до конца верным войне, — подумал он. — Он с ней разговаривал, был почти свой, а теперь он продолжает воевать, охраняя и указывая мне на чудом уцелевшую линию.

Конечно, в этом затишье Гриша мог добежать и до штаба, но то, что рядом с его наставником была рабочая линия, говорило о том, что этот человек, даже погибнув, продолжал воевать.

— А душа старика, наверное, уже в отдельном Небесном батальоне. Дед заслужил это, и пусть у него не было медалей, но он честно воевал: спорил, ругался и всегда прислушивался. Те, несколько слов, что он успел сказать мне, подтвердили, что не только я один вижу в ней, Войне, что-то живое, даже разговариваю… Он был достойным и честным до конца, но видимо, его час пробил. Это предупреждение мне — теперь я первый, и от меня зависит связь, а от нее — жизни людей, — подумал Григорий.

Там за высотой вновь затрещал пулемет. Гриша, взяв катушку, еще раз посмотрел на бугорок, под которым упокоился дед, и вернулся к ДЗОТу. Восстановив связь, комбат доложил о потерях и, повесив трубку, произнес:

— Возможно, ночь будет спокойной, но расслабляться нельзя. Немцы могут вылазку сделать, чтобы сбить наступление.

А где-то там в нескольких километрах вправо огромная армия СССР готовилась к наступлению. Здесь, на высоте, один батальон сдерживал атаки, артобстрелы, но все понимали, что основной удар будет в другом месте, чуть правее. Фашисты тоже об этом знали. Их попытки что-то отвоевать были непонятны всем. Вся нацистская армада как снежный ком катилась с горы вниз. И где-то там под такой же невидимой сопкой этот ком разобьется вдребезги и растает. Немцы это понимали, но сдаваться не хотели. В них проснулось что-то иное: не фанатизм, а скорее отчаянный страх перед неодолимой силой справедливости.

Постепенно на высоту стала опускаться ночь. Изредка с дребезжащим визгом плевался миномет, но на него мало кто обращал внимание. Мины улетали куда-то далеко и разрывались там — впереди, где наших позиций не было. А ночь обволакивала высоту тьмой. На небе появились звезды. Их изредка подсвечивали одинокие вспышки ракет. Месяц, качаясь, болтался на «честном слове» — ждал, когда же очередной осколок собьет его окончательно. Оставшиеся в живых, наслаждались тишиной. Молча ели тушенку, пили спирт и курили самокрутки, вспоминая ужасы прошедшего дня.

Григорий устроился в штабе на ящиках. Поел, выпил положенные «боевые сто грамм» и, расслабившись, стал вспоминать дом и учебу. Прошедший день еще не отложился в его сознании так, чтобы о нем помнить с болью и горечью — все это придет потом, а теперь он сполна наслаждался подаренным войной удовольствием — остаться в живых.