Баталист - [65]

Он выбрал круглую кисть средней величины и поспешно смешал в чистом углу подноса белый, желтый кадмий, немного кармина и чуточку лазури. Затем, вновь подойдя к стене, осторожно подрисовал одну из трещин, пролегающих по склону вулкана, придав ей форму тропинки, взбирающейся к вершине. Теперь он смешивал краски прямо на стене. Широкая линия – у него не было времени прорисовывать тропинку более детально – выглядела несколько странно. Получалось, что дорога вела в никуда: выходила из трещины, пролегающей на склоне вулкана, и исчезала на белой стене. Фольк не думал о том, как ее завершить, он даже не сделал наброска. Эффект, тем не менее, был очень силен. Тропинка представляла собой новый неожиданный сюжет, новое звено, соединившее вулкан в башне Фолька с тем, другим вулканом в Национальном музее Мехико, который когда-то давно отразился в зеленых глазах, чей взгляд внезапно пересекся со взглядом Фолька, когда тот смотрел на картину впервые. Тот далекий вулкан видел, как в его жизнь вошла Ольвидо Феррара. Эта дорога – прямая, грозная, будто напряженная траектория выстрела – проходила сквозь нарисованный на стене пейзаж к далекой точке на Балканах.

Черт побери, мысленно произнес удивленный Фольк Задумавшись о вулканах и дорогах, он приостановил работу и сделал глоток холодного кофе, который оставался в чашке, стоявшей на столе прямо на обложке «The Eye of War». На большее времени не остается, сказал он себе. Прежде чем перенести сюжет на стену, он тщательнейшим образом продумывал каждый участок фрески, и этот неожиданный поворот не предвиделся заранее; однако дорога выглядела так, словно была задумана. Фольк допил кофе. Похоже, размышлял он, в его голове, в устремленных на стену глазах, в испачканных краской руках и влажной кисти таятся невиданные возможности, тайные оттенки и формы, которые, быть может, скрывались там изначально. Эти новые линии, которые уходили в еще не тронутую часть фрески – или же незаполненное белое пространство само по себе, – парадоксальным образом выражали и усиливали сюжеты завершенных участков, – так убегающая сквозь пальцы струйка песка содержит все признаки вещества под названием «песок».

Где– то в глубине его тела вновь просыпалась боль. Несколько секунд Фольк стоял неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходило внутри, и, почувствовав приближение приступа, улыбнулся краешком рта. Так улыбается человек, знающий такое, перед чем боль бессильна. В эту ночь Фольк решил не давать ей ни малейшей уступки; у него попросту не было времени. Поэтому он немедленно принял меры: две таблетки обезболивающего, глоток коньяка. Он поставил бутылку на стол, заваленный тюбиками и кистями, однако, поразмыслив, снова взял ее и отпил еще один глоток прямо из горлышка. Затем вышел за дверь и прижался к прохладной каменной стене, чувствуя дыхание ночной земли и дожидаясь, когда подействует лекарство. Он смотрел на звезды, на далекое мерцание маяка, невидимого за краем пропасти. В какой-то миг ему почудилось, что среди круживших в воздухе светляков мелькнул красный огонек сигареты.

Когда улеглись последние отзвуки боли, Фольк вновь вошел в башню, чувствуя во рту легкий химический привкус растворившегося в желудке лекарства. Он осмотрел пустую поверхность стены, готовый немедленно приняться за работу. И внезапно заметил то, чего не видел раньше. На белоснежном фунте, покрывавшем стену, его глазам предстала еще одна картина, более смелая и необычная. Пустота незаполненного пространства наполнилась особым смыслом. Движимый интуицией, он отложил кисть – не промыв ее и не просушив – и попытался добиться нового эффекта: зачерпнул большим пальцем правой руки смесь краски, остававшуюся на палитре, и осторожно нанес ее вдоль только что нарисованной дороги, превратив ее в бурную горную реку с продольными бороздами течения и гребнями волн, которые трудно было различить невооруженным глазом. К кистям он больше не прикасался. Краски смешивал пальцем – белила, синий кобальт, желтый кадмий и снова белила, получив зеленый оттенок, напоминающий цвет луга, залитого утренним светом, затем серый оттенок, похожий на цвет асфальта, покрывающего развороченное взрывами шоссе, и, наконец, грязновато-синий оттенок неба, застланного дымом пылающих домов. И наконец прозрачно-зеленый, как глаза женщины, которая тоже была частью того утра – джинсы, облегающие длинные ноги, рубашка хаки, светлые волосы, заплетенные в две косички, скрепленные резинками, закинутая на спину сумка с камерами и еще одна камера, висящая на груди. Ольвидо Феррара – такой она шагала по шоссе, ведущему к Борово-Населье.

Она ему что-то сказала – тогда, в то утро. Они проверяли фотографическое оборудование, проведя ночь в подъезде дома, стоявшего на центральной улицы Вуковара, в стороне от сербских гранатометов. Окрестности бомбили; несколько раз вспышки взрывов освещали разбитые крыши домов, но затем наступили три часа тишины. Они поднялись на рассвете; первые лучи зари окрасили город, словно легкая лессировка гризайлью, и тогда Ольвидо увидела фасады пустых домов, землю, усыпанную осколками стекла и кирпича, и сказала, не глядя на Фолька, словно просто выражая вслух мучившие ее раздумья: передать такое способно только воображение, камера бессильна. Затем помолчала, глядя на зловещий пейзаж В руках она держала открытую камеру с наполовину вставленной пленкой. Захлопнулась крышка, зажужжала перемотка, и Ольвидо рассеянно улыбнулась Фольку, словно тревожные мысли, занимавшие сейчас ее голову, остались где-то далеко. Эти типы, добавила она внезапно, Жерико и Роден, были правы: только живопись говорит правду. А фотография лжет.