Бастион - [19]

Она с готовностью выпорхнула из-за стола, а я насмешливо посмотрел на тетушку:

— Обломалась? Это — "поколение Пепси", а не первые христиане. Ты избрала не тот путь. Поздно. Опоздала, как минимум, на тысячу лет. Поговорку про бисер — помнишь?

— Любовь это всегда жертвенность, — покачала она головой. — И в любви не бывает победителей. Здесь либо все выигрывают, либо все проигрывают. Ты это просто забыл... А потому проиграешь.

— А мне не нужна жертвенность. Мне нужна победа. Я не люблю, именно поэтому и не поиграю.

— В этом и ловушка. Я профессионал — играю на открытых картах. Скоро сам поймешь... Ведь все так просто…

— Не надо на меня давить. Я не поддаюсь внушению. Я не из тех, кто верит, я из тех, то убеждается. Что до жертвенности... Это красиво, но... Кончается ничем. Проигрышем.  Впрочем, спасибо за подсказку. Сегодня я покажу ей, что такое жертвенность, и что она приносит человеку. А уж она сама решит — нужна ли ей такая ноша. Прошлое — великая сила, тетушка. В нем можно найти любые примеры. И очень важно подать их правильно. Манипулируя историей можно запутать любую дорогу. Даже "обратную дорогу к Богу". Теперь ты поняла, зачем я просил у тебя ключи от Дороги Сновидений? Я сам покажу ей, что хорошо, а что плохо. Я сам создам ее. "По своему образу и подобию". Как тот Пигмилион.

— Только на это и надеюсь, — поклонилась она в ответ.

На том мы и расстались…

СОН 37

... В вагоне было накурено и невероятно грязно. В клубах табачного дыма туда-сюда сновали бабки с узелками, бородатые мужики, какие-то подозрительного вида личности, с бегающими глазками на угодливых, и вместе с тем, исполненных затаенной ненависти, лицах.

Коренастый, средних лет мужчина, в военной форме без знаков отличия, брезгливо морщась, с трудом протискивался сквозь эту сумятицу. Приметив свободное место, бросил на него дорожный портфель, по военному щелкнул каблуками:

— Честь имею, господа! Позвольте составить вам компанию.

Два городского вида юнца, сидевшие в том же купе, при этих словах затравленно переглянулись, и, не прощаясь, поспешили прочь.

— Вот и свободней стало, — с видимым удовольствием констатировал вошедший.

— Так это вы их специально напугали? — догадался сидевший у окна священник, лет пятидесяти, — А я, было, удивился: на территорию красных въезжаем, а вы этак фанфароните... Не боитесь?

— Красных? Нет, — человек, наконец, уселся, закинул ногу на ногу и достал портсигар: — Позволите, батюшка?

— Что ж делать, — развел руками священник. — Весь вагон в дыму, от ваших папирос хуже уже не будет...

— Тогда давайте знакомиться, — предложил вошедший. — Как могу предположить — все до Петрограда?.. Тверской. Дмитрий Сергеевич. Ротмистр.

— Очень приятно, — поклонился священник. — Отец Сергей. Иерей... Анисимов моя фамилия.

Тверской повернулся к сидевшим напротив и во взгляде его тут же появилась неприкрытая усмешка. Надо признать, что сидевшая там парочка заслуживала особого описания. Старший, лет сорока пяти, черноволосый и приземистый, был одет в короткое полу-пальто, из под которого торчали донельзя грязные, заплатанные брюки. Огромная, совершенно непропорциональная телу голова была совершенно круглой, если б не столь же поразительных размеров, хищно изогнутый, мясистый нос. Толстые, сладострастные губы кривились в попытке подобострастной улыбки, но маленькие, иссиня-черные глазки были злы и пронзительны. Рядом с этим несуразным господином возвышался двухметровый, белобрысый амбал лет двадцати с небольшим, облаченный в добротный, серый костюм. Его лицо можно было бы назвать даже симпатичным, если бы не откровенно придурковатое выражение, ломающее все благоприятное впечатление. На вновь прибывшего, эта "груда мышц" смотрела не менее "доброжелательно", чем его спутник. Молчание затягивалось.

— Позвольте, догадаюсь, — не унимался неугомонный ротмистр. — Вы — ремесленники.

— Да, — коротко кивнул старший.

— Жидовствующие, — так же, благодушно — утвердительно сказал Тверской.

— А вам-то что?! — не выдержал белобрысый.

— Моня! — одернул его старший и, повернувшись к Тверскому, все так же терпеливо подтвердил: — Верующие.

— И как же вас величать? — прищурился Тверской, прикуривая короткую, "пажескую" папироску.

— Кленов, — представился старший. — Лазарь Моисеевич. Часовых дел мастер.

— А это ваш сын?

— Вы очень проницательны, господин ротмистр... Наверное, в жандармском управлении служили?

Ротмистр в полном восторге ударил себя ладонью по колену:

— Вот за что люблю евреев: выдержка — как у французского коньяка!

— Любите? — приподнял бровь Кленов. — А мне почему-то показалось, что вы — ярый антисемит.

— Что вы! — защищаясь, выставил ладони ротмистр. — Какой из меня антисемит. Во-первых, я очень хорошо отношусь к арабам. А во-вторых, вы даже не представляете, насколько я убежденный сионист!

— Да что вы говорите?

— Честью клянусь! Левую руку бы отдал, лишь бы вы обрели свою историческую родину.

— И все туда уехали, — понимающе закивал головой Кленов. — Ваши бы слова... Но за пожелание — спасибо.

— Ну, а вы? — обратился ротмистр к лежавшему на верхней полке человеку.

— Лейтенант Игнатьев, — представился бледный, явно мучаемый какой-то болезнью, молодой человек. — Вячеслав Иванович. К вашим услугам.