Башня у моря - [225]

Долгое время этот человек не вызывал у меня иных чувств, кроме презрения и ненависти, но то потрясение, которое я испытал, узнав о его смерти, разбудило более старые воспоминания. Хотя я и пытался их прогнать, мне это не удалось. В моей памяти всплыли его первые дни в Кашельмаре. Вот он сказал моему отцу: «Поедем-ка прогуляемся верхом, только мальчика на сей раз оставь дома». Это было, когда он горел нетерпением и не обращал внимания, что я здесь и слышу каждое его слово.

Но отец ответил: «В субботу по утрам я всегда выезжаю с Недом. Отправляйся один, если тебя не устраивает его общество».

Все говорят, будто мой отец во всем соглашался с Макгоуаном, но это не так. И еще утверждают, что ничто не могло нарушить спокойствия Макгоуана, что он был холоден и неколебим, как кусок мрамора, но и это не так. Я видел, как его бросило в краску, когда мой отец отчитал его. Хью посмотрел на меня, и я заметил его смущение и растерянность.

– Хорошо, – произнес он наконец. – Мы поедем все вместе.

Но я, конечно, тут же обратился к отцу и в глубокой скорби сообщил ему, что не желаю общества мистера Макгоуана в такой драгоценной для меня утренней субботней прогулке.

Это смутило Макгоуана еще сильнее. Помню, как он переминался с ноги на ногу, словно ждал, что мой отец исправит ситуацию, но, когда тот промолчал, Макгоуан стал спасать положение сам.

– Нед, извини, – сказал он, – мне нужно было обсудить с твоим отцом кое-какие дела, и я подумал, что тебе будет скучно с нами, но дела могут и подождать. Надеюсь, ты поедешь.

Однако я и это не проглотил. Дети всегда чувствуют обман.

Отец присел на корточки рядом со мной, заглянул мне в глаза:

– Мистер Макгоуан не хотел тебя обидеть. Он просто сказал не подумав. Мы все, бывает, грешим этим, так что не обижайся на него теперь, когда Хью извинился. Поехали, а то утро закончится, а мы так нигде и не успеем побывать.

Тем вечером Макгоуан попытался загладить свою вину. Он дал мне несколько картинок для моего альбома, рассказывал о Шотландии, хотя все слова у него быстро кончились. Хью не умел общаться с детьми, и, хотя пытался наладить со мной контакт, его застенчивость мешала этому.

Никто не вспоминает, что Макгоуан был застенчив, хотя моя мать говорит, что он был замкнутый, никогда не упоминал о своей семье или о прошлом. Узнать что-нибудь о нем или подружиться с ним было чрезвычайно трудно. Вот почему, я думаю, он, сблизившись с моим отцом, держался за него до конца. Все твердят, что его влекли отцовские деньги, но за этим стояло нечто большее. Мой отец был полной противоположностью Макгоуана – красивый, обаятельный, привлекательный, и Хью сначала был польщен его дружбой, а потом и благодарен за нее. Его преданность отцу была неизбежной в тех обстоятельствах, а его ревность к моей матери стала естественным следствием этого несгибаемого восхищения.

Люди говорят, что отец находился целиком во власти Макгоуана, но на самом деле Макгоуан был порабощен в гораздо большей мере, чем в это готовы поверить. Еще все часто выражают недоумение – не могут понять, что отец нашел в этом человеке, хотя мне это очевидно. Макгоуан физически был весьма крепким, а сила в сочетании с резким, проницательным умом создают такую ауру власти, которой отец не смог противиться. «Он был сильный человек», – часто говорил отец о моем деде, и я видел, что идея силы очаровывает его. Возможно, это оттого, что сам он был мягким и грубость силы, чуждая его мирной натуре, притягивала его очарованием неизвестного.

Когда моя мать оставила дом и отправилась в Америку, Макгоуан стал со мной любезнее, чем прежде. Вероятно, потому, что мой отец теперь целиком принадлежал ему; хотя управляющий больше не вызывал у меня такого негодования, как прежде, он мне по-прежнему не нравился бо́льшую часть времени. Но порой мне казалось, что почти нравится. Например, когда он помог мне выбрать дерево для моего маленького сада. Это стоило ему немалых хлопот, и он был очень мил. А много позже, когда я слушал Максвелла Драммонда, который говорил мне, что мой отец извращенец, я вспоминал только то, как Макгоуан помогал мне выбрать то дерево. Я заставлял себя думать о Макгоуане, потому что знал: я не выдержу, если буду думать о папе.

После этого я долго не думал об отце. Как и о Макгоуане. Я словно страдал головокружением, мир перед моими глазами бешено кренился, и я мог только упираться ногами в землю и ждать, когда головокружение пройдет. И вот я упирался в землю, которая тогда была Америкой, и не думал ни о будущем – оно вдруг стало таким неопределенным, – ни о прошлом, которое не доставляло ничего, кроме боли. Только о настоящем. Настоящее состояло из моей матери и моего дяди Чарльза, который жил в Нью-Йорке. Я любил мать, а поскольку отец теперь оказался для меня безнадежно потерян, мысль о том, что я могу потерять и ее, ужасала меня в два раза сильнее. Именно поэтому, когда мой дядя Чарльз сообщил, что я могу остаться у него, когда он выгнал мою мать из дома, я и слышать об этом не захотел. Боялся, что дядя уничтожит для меня мою мать, как Драммонд уничтожил отца; тогда мой мир превратится в ничто, не будет даже той карусели событий, которые я не мог контролировать, лишь вызывающая ужас пустота.