Барон Унгерн - [52]
Все это вовсе не такой блеф, как кажется. Летом 1920 года китайский республиканский клуб (партия) Аньфу, среди прочих провинций контролировавший Внешнюю Монголию, начал борьбу с чжилийским генералитетом; японцы негласно поддержали своих старых союзников аньфуистов, а Чжан Цзо-лин выступил на стороне чжилийцев. Он давно мечтал выйти из-под опеки Токио и создать собственное государство из Маньчжурии и обеих Монголий под номинальной властью законного наследника Цинов, одиннадцатилетнего Пу И, нашедшего приют при его мукденском дворе.
В сущности, Семенов предложил большевикам план Чжан Цзолина, только на его место поставил себя. Завоевывать Маньчжурию и тем более Корею он, понятное дело, не собирался и приплел их к своему проекту в расчете соблазнить падких на затеи мирового масштаба коминтерновских деятелей. Семенов мог планировать лишь возрождение самостоятельной Внешней Монголии с последующим присоединением других населенных монголами областей. Цель оставалась прежней: занять пост «главковерха» при Богдо-гэгэне, а фактически стать правителем нового государства под сюзеренитетом уже не Японии, а Советской России.
В любом случае все предприятие должно было начаться походом на Ургу. Не случайно как раз в то время, когда Семенов отправил письмо Шумяцкому, Азиатская дивизия выдвигается в район Акши, где начиналась трактовая, доступная для обоза и артиллерии, дорога к монгольской столице. В обозе находилась знаменитая «черная телега» — кибитка черного цвета с дивизионной казной в размере около 300 тысяч рублей золотом. Такую сумму Унгерн мог получить только от Семенова. В этой же кибитке везли подарки монгольским князьям и ламам — фарфоровые вазы, курительные трубки, бронзовое литье. Куда и зачем предстоит идти, Унгерн знал и даже объявил некоторым офицерам конечную цель экспедиции, но ему в голову не приходило, что знамя, осеняющее этот долгожданный поход, может быть и красным.
Год спустя, в Иркутске, присутствуя на одном из допросов пленного барона, Шумяцкий поинтересовался, известно ли ему, что Семенов за 100 миллионов иен предлагал свои услуги большевикам. Естественно, Унгерн об этом понятия не имел, однако сразу же поверил, что такое возможно. Старого приятеля он знал хорошо и не питал иллюзий относительно его готовности к жертвам во имя Белой идеи.
Пока Азиатская дивизия стояла в Акше без Унгерна, дезертирство приняло угрожающие размеры. Однажды ночью исчез целый казачий полк. Офицеров, оставшихся без подчиненных, свели в отдельную роту, которая сама позднее попытается бежать. Несколько человек уезжают в служебные командировки и пропадают с концами. Шайдицкий с крупной суммой денег отправляется вербовать добровольцев в зоне КВЖД; перед отъездом из Акши его с сомнением спрашивают: «А вернетесь ли вы сами в дивизию?» — «Если не вернусь, при встрече разрешаю плюнуть мне в физиономию», — гордо отвечает Шайдицкий и не возвращается[74].
Воевать никто не хочет; Унгерн нервничает, не получая от Семенова четких указаний, но еще не решается действовать на свой страх и риск. То он объявляет оставшимся в Даурии артиллеристам, что силой никого не держит, и в подтверждение своих слов распускает полбатареи по домам, то вдруг приказывает расстрелять двоих офицеров той же батареи, будто бы подбивавших солдат к дезертирству. Один из них, штабс-капитан Рухлядев, перед смертью сумел передать жене свое обручальное кольцо, завернутое в записку: «Погибаю ни за что».
В Акше старшие офицеры стараются «подтянуть» разлагающуюся дивизию и отвлечь ее «от невеселых дум о будущем». В числе прочих мер — спектакли для солдат и приказ сотням собираться по вечерам «на песню». Тем временем Унгерн, как сообщают харбинские газеты, встречается с монгольскими князьями в монастыре вблизи озера Долон-Нор. Пока он ведет переговоры, его свита развлекается охотой и рыбалкой. В сентябре утки уже взматерели, есть вечерний и утренний слеты. Много фазанов, ибо зима была малоснежной, весенний паводок не угрожал фазаньим гнездам. Над степью появляются передовые стаи летящих с севера гусей, и автор фенологической заметки с особым чувством, понятным русским беженцам в Маньчжурии, вспоминает слова слышного в гусином крике прощального привета: «Прощай, матушка Русь, к теплу потащусь!» Затем в этом царстве пернатых возникает аэроплан. За штурвалом — японский летчик. Он садится на берегу До-лон-Нора, после чего летит обратно на север — «связь между атаманом и бароном поддерживается по воздуху».
