Барон Унгерн - [40]

Унгерн не мог не знать, что год назад Колчак лечился в Японии от нервного истощения, и наверняка был солидарен с Семеновым, открыто заявлявшим, что адмирал — «совершенно больной человек»[54]. По своим человеческим качествам Колчак мало годился на роль «железной руки». Генерал Резухин, ближайший помощник Унгерна, мог назвать офицера Сибирской армии «сентиментальной девицей из колчаковского пансиона».

В незавершенном романе Сергея Маркова «Рыжий Будда» (писался в 1920-х годах, в Ленинграде) рассказывается, что в Урге, при штабе Унгерна, Колчака именовали «герцогом». Роман в значительной степени написан по воспоминаниям Бурдукова; Марков был с ним хорошо знаком и, возможно, не придумал, а услышал от него это прозвище[55]. В самом слове «герцог» есть нечто бутафорское, оперное, не соотносимое с Россией. Именно так, с долей иронического презрения к диктатору, не устающему напоминать, что «диктатура — учреждение республиканское», Унгерн и должен был воспринимать Верховного правителя.

При этом и он, и Семенов прекрасно понимали, что для них удобна «демократическая» диктатура адмирала. При реальном, а не формальном подчинении Омску могли рухнуть их общие планы, о которых еще мало кто догадывался. Эти планы касались восточных дел и временно заставляли считать второстепенным все, что происходит к западу от Байкала.

2

Летом 1918 года, задолго до конфликта с Колчаком и даже до занятия Читы, Семенов поделился с другом детства Гордеевым своими сокровенными замыслами. Тот рассказывал: «Семенов мечтал в интересах России образовать между ней и Китаем особое государство. В его состав должны были войти пограничные области Монголии (Внутренней. — Л. Ю.), Барга, Халха и южная часть Забайкальской области. Такое государство, как говорил Семенов, могло бы играть роль преграды в том случае, когда бы Китай вздумал напасть на Россию ввиду ее слабости».

Китайская агрессия была маловероятна, а ссылка на «интересы России», от которой для ее же защиты предполагалось отхватить изрядный кусок территории, выглядела совсем уж неубедительно. Создание нового государства отвечало прежде всего интересам Японии; на этот счет атаман не заблуждался, хотя и старался затушевать суть дела патриотической фразой. Однако сама идея панмонголизма, то есть объединения всех монгольских племен в одном государстве, стала для него глубоко личной, отнюдь не во всем совпадающей с планами Токио и абсолютно чуждой его окружению. Для этих людей Монголия была пустым звуком, ничего не говорящим ни уму, ни сердцу, а Семенов еще в декабре 1917 года обещал монголам, что, укрепившись в России, «поддержит их национальные чаяния и стремление к независимости».

Версальская мирная конференция изменила карту Европы, возникли Чехословакия, Польша, Австрия, Венгрия, Югославия, Финляндия, Литва, Латвия, Эстония, и тогда же Семенов опять заговорил с Гордеевым о новом государстве, обрисовав и свою в нем будущую роль: он собирался стать «главковерхом» при каком-нибудь ламе, которого сам же и «посадит» на престол или в кресло премьер-министра. Иными словами, атаман отводил себе формально второе, а фактически — первое место во властной иерархии «Великой Монголии». Не зря как раз в это время послушная ему забайкальская пресса начинает муссировать сведения о том, что его бабка по отцу происходит якобы из рода князей-чингизидов.

Идея всемонгольской государственности имела горячих сторонников и в Халхе, и во Внутренней Монголии, и особенно в Бурятии, о чем Семенов знал задолго до встречи со своими японскими советниками. Если даже семя было брошено ими, оно дало столь бурные всходы, что в Китае сочли атамана главным инициатором панмонгольского движения. Об этом же доносил в Омск русский посол в Пекине, князь Кудашев. А Джон Уорд писал: «Монгольские князья просили Семенова стать их императором, и если он выберет эту дорожку, вихрь промчится по соседним землям».

Для идеалиста Унгерна создание «Великой Монголии» должно было стать первым шагом на пути к обновлению Китая, России и Европы, но прагматик Семенов рассматривал ее не как эпицентр грядущих вселенских потрясений, а как запасной вариант собственной судьбы. Там он мог бы обрести пожизненную, а при удачном стечении обстоятельств — и наследственную власть восточного владыки. Эта мысль то укреплялась в нем, то слабела. Ее подъемы и спады зависели от хода Гражданской войны в Сибири. Семенов отлично сознавал, что кто бы ни победил, Колчак или красные, в Чите ему не усидеть, и едва чаши весов начинали склоняться на ту или иную сторону, вновь обращался к спасительному монгольскому варианту. Не случайно первый разговор с Гордеевым о создании «особого государства» он завел после поражения, нанесенного ему Лазо. Кажется, в минуты усталости и отчаяния он мысленно обращается к Монголии как к месту, где даже власть может быть сопряжена с удовольствием и покоем, чего нет и не будет в России при любом исходе войны.

В разгар конфликта с Колчаком он отправил секретную миссию в Лхасу — с задачей прозондировать отношение Далай-ламы XIII к проекту нового государства. Одновременно под его покровительством и вопреки протестам ряда офицеров и генералов, полагавших, что атаман «играет с огнем степного сепаратизма», в Троицкосавске открылся Бурятский съезд. Тон на нем задавали панмонголисты Ринчино и Даши Сампилун.