Барон Унгерн - [142]

Глубокая разведка не велась; на следующий день, продвигаясь на север, Резухин обнаружил, что узкая, не более версты шириной, долина Желтуры перегорожена окопами с проволочными заграждениями. Командир 35-й дивизии, 24-летний латыш Константин Нейман стянул сюда три стрелковых полка с артиллерией, а на второй день сражения на помощь им подходит кавалерийский полк его тезки и ровесника, будущего маршала Рокоссовского. За этот бой Рокоссовский получит второй орден Красного Знамени, в приказе будет отмечено, что он «во главе кавполка врезался в самую гущу противника, лично зарубив 9 человек». У него три с половиной сотни сабель, но всего под станицей Желтуринской сосредоточивается до двух тысяч красноармейцев. Как отмечают советские сводки, унгерновцы в бою «проявляют большое упорство», тем не менее прорваться вглубь Забайкалья им не удается. Ночью Резухин уходит обратно на юг, а затем поворачивает к востоку. Раненный в ногу Рокоссовский бросается в погоню, однако пехота за ним не поспевает. Оторвавшись от преследователей, проделав стремительный переход по монгольской территории, Резухин вновь пересекает границу, отбрасывает редкие красноармейские заслоны и устремляется к долине реки Джиды. На этот раз наступление идет успешно: его здесь не ждали.

Тем временем Баир-гун с чахарами[184] и частью монгольской конницы подошел к Маймачену-Кяхтинскому, он же — Алтан-Булак. Чуть севернее, но уже по другую сторону границы, лежала старинная купеческая Кяхта, рядом — Троицкосавск. В сущности, это был один город, вытянутый вдоль тракта между Верхнеудинском и Ургой.

Маймачен находился на монгольской территории, частей ДВР там не было, лишь три-четыре сотни плохо вооруженных цириков Сухэ-Батора. Их воинские умения считались в высшей степени сомнительными, но Баир-гун не знал, что они усилены пулеметной командой и калмыцким эскадроном. В преддверии революционных потрясений в Халхе калмыков, хорошо зарекомендовавших себя в боях с Деникиным на Кавказе, заблаговременно перебросили сюда за неимением в Красной армии собственно монгольских формирований.

31 мая в Маймачене состоялся митинг: Сухэ-Батору вручают какую-то «почетную саблю», его цирики в строю присутствуют на этой торжественной церемонии, а спустя три дня чуть ли не четвертая их часть, стоявшая к югу от города, в поселке Ибицик, без малейшего сопротивления переходит на сторону Баир-гуна. Что произошло дальше, не совсем понятно. Не то чахары в едином порыве идут дальше — грабить Маймачен, где после двух недавних погромов все еще есть чем поживиться, и Баир-гун поневоле следует за движением масс, не то, воодушевленный легким успехом при взятии Ибицика, он сам отдает приказ об атаке, рассчитывая с налету, без поддержки главных сил, захватить резиденцию Сухэ-Батора и Временного народного правительства. Во всяком случае, днем 6 июня его конница оказывается на городских окраинах. Ядро ее составляют чахары, прочие — мобилизованные халхасцы, в том числе юноши и подростки из ургинской офицерской школы.

С юго-востока между городом и ближайшими сопками расстилалось гладкое поле шириной версты в две с половиной. На нем и разыгрались главные события дня. С бешеным воем, наводившим ужас на китайских солдат, 600 всадников Баир-гуна карьером понеслись к Маймачену. Сам князь мчался в общем потоке. Им, видимо, владело упоение собственным могуществом. С китайцами он воевал уже 15 лет, начав борьбу с ними под знаменем легендарного Тогтохо, потом состоял при Найдан-ване, но самостоятельно командовать таким войском ему еще не доводилось. Всякая осторожность была забыта, в азарте атакующие проскакали мимо сидевшей в засаде пулеметной команды, однако уже в городе передовые всадники начали останавливаться, заметив приближающуюся кавалерию Сретенской бригады. В этот момент замешательства пулеметчики открыли по скучившейся коннице убийственный фланговый огонь. Монголы и чахары немедленно обратились в бегство. Напрасно Баир-гун, пытаясь удержать бегущих, метался по полю, пока под ним не убило коня и не ранило его самого. Коновод, скакавший рядом с запасной лошадью, пытался вывезти смертельно раненного князя с поля боя, но был убит.

Теперь наступает черед Сухэ-Батора. Во главе своих цириков, оправившихся от первого испуга, он бросается в погоню. Обок с главкомом скачут «наличные члены Монгольского правительства»: кто с саблей, кто с маузером, а лама Бодо, два месяца назад отправленный из Урги в Кяхту с письмом к Чэнь И, вооружен только ручной гранатой. Впрочем, едва ли им удалось пустить в ход это оружие. Союзники Унгерна, с которыми он мечтал дойти до Лиссабона, бегут без оглядки. Один из калмыков позднее вспоминал, как, погнавшись за монголом с унтер-офицерскими погонами на халате, крикнул ему: «Стой, не то зарублю!» Тот с трудом остановил коня, прижался к гриве, с ужасом глядя на занесенную шашку, и преследователь опустил ее без удара — он увидел залитое слезами детское лицо.

Попавший в плен Баир-гун умер на койке кяхтинской больницы, его всадники рассеялись в окрестных лесах. Узнав об этом вечером того же дня, Унгерн пришел в ярость. Подвернувшийся под горячую руку командир 4-го полка Марков был избит ташуром — за то, что не удержал монголов от атаки или, наоборот, не действовал вместе с ними, но ситуацию это не исправило. Рассчитывать на внезапность нападения было уже нельзя.