Барон Унгерн - [139]
Действовать предстояло на русской территории, поэтому Унгерн впервые озаботился тем, чтобы его разноплеменное войско имело хотя бы видимость православного воинства. У Татарской сотни имелся мулла, у бурят и монголов — ламы, но у служивших в Азиатской дивизии русских вплоть до весны 1921 года не было ни походной церкви, ни священника. В Урге богослужения тоже не проводились с тех пор, как убили Федора Парнякова. Заменить его было некем, и это мало кого тревожило, но теперь из Ван-Хурэ привезли иеромонаха Николая, заброшенного туда беженской судьбой и окормлявшего живших там русских. Перед этим он отслужил пасхальную службу[182] в бригаде Резухина, которая выдвигалась на северо-запад, к Селенге.
Еще в начале апреля Унгерн вспомнил, что вскоре после взятия Урги его ординарец Чистяков «при разборе китайского хлама» обнаружил икону святителя Иннокентия, Иркутского чудотворца. Сам Чистяков едва ли мог сказать, когда именно это произошло, но из пропагандистских соображений дату находки приурочили к 22 февраля — дню коронации Богдо-гэгэна, случайно совпавшему с Днем обретения мощей святителя Иннокентия. Полтора месяца до этой иконы никому не было дела, зато сейчас ее с помпой передали в батарею полковника Дмитриева. В приказе Унгерна предписывалось хранить ее не только как православную святыню, но и как знак счастливого «совпадения двух великих торжеств монгольского и русского народов».
Позже, однако, в разгар приготовлений к «походу на Русь», эту икону не то по размерам, не то по значению изображенного на ней святого сочли не совсем подходящей для предназначенной ей роли и заменили другой — большой и высокочтимой иконой Богоматери «Споручница грешных» из консульской церкви. В духе монголов, сочинявших древние пророчества-тиуку, чтобы придать больший вес текущим событиям и согласовать их с вечным порядком вещей, для иконы придумали подходящую легенду, существовавшую якобы с давних времен, но забытую. Похоже, она была творением кого-то из компании соавторов, трудившихся над составлением «Приказа № 15», и гласила, будто безымянный «старец-епископ» некогда принес эту икону в ургинское консульство, предсказав: «Лютые испытания постигнут нашу родину. Когда пробьет час, то в Ургу явится полководец, призванный спасти Россию. Он пойдет на север, и успех будет сопутствовать ему при условии, что он возьмет с собой этот образ».
Для иконы «Ургинской Богоматери» сколотили специальные дроги с киотом, на которых ей предстояло сопровождать Азиатскую дивизию в походе, и торжественно перенесли опять же в расположение батареи Дмитриева — вероятно, по той причине, что в отличие от других частей в артиллерии служили почти исключительно русские.
Рано утром 21 мая 1921 года части дивизии построились в каре на площади Поклонений, с трех сторон окруженной буддийскими храмами. Для совершения христианских обрядов место было не совсем подходящее, но отец Николай отслужил напутственный молебен. Унгерн, безразличный к официальной церковности и эмоционально с православием не связанный, на молебне отсутствовал. Он загодя уехал на автомобиле на ближайший к городу перевал Тавын-Ула, чтобы там приветствовать проходящие перед ним войска.
В 9 часов утра дивизия начала вытягиваться в походные порядки, выходя на Кяхтинский тракт. Даже не склонный к восторгам Торновский отметил, что «провожавшие любовались войском, так оно было красочно и внушительно». В голове колонны ехали трубачи, за ними — музыканты, «исполнявшие бравурный марш», дальше — штаб Унгерна во главе с полковником Львовым (Ивановский остался в Урге) и его личный конвой из корейцев и маньчжур, «имевший распущенное знамя с вензелем и инициалами» Михаила Александровича. Следом на подобранных по мастям лошадях («если не по всей сотне, то повзводно») двигался Татарский полк Парыгина (светло-синие тырлыки, зеленые погоны и башлыки), потом — полк Маркова (темно-синие тырлыки, желтые погоны и башлыки). «Солидно громыхали пушки в верблюжьих запряжках, чинно выступавших по гладкой ровной дороге».
Торновскому вторит Голубев, оставшийся в столице и наблюдавший всю картину со стороны: «Мерно громыхая, шагом проезжала артиллерия, имея у себя в обозе громадную икону, взятую из русского консульства. Вновь сформированные китайские части оставляли желать много лучшего; посаженные на лошадей, они имели весьма печальный вид. Прошли обозы 1-го и 2-го разрядов, проехала комендантская команда, все скрылось за горами, улеглась поднятая пыль — и в Урге наступила тишина. Перестали гудеть рожки автомобилей, не слышно стало конского топота, пьяных песен, и город обратился в тихий аул, затерянный в степях».
Для Першина это событие «прошло как-то незаметно», а Макеев пишет, что проводить унгерновцев собрался чуть не весь город, женщины плакали, расставаясь с мужьями и кавалерами. Сотни людей прожили здесь несколько месяцев, и отнюдь не все были извергами. Как всегда в такое время, люди тянулись к уюту, к старым — пусть только по наименованию — формам быта, и невенчанные пары часто считались мужем и женой.
Многие втайне радовались уходу бароновских головорезов — как, например, немка Ида Павловна, жена советника по юстиции Монгольского правительства, бурята Цогто Бадмажапова, и их дочери-подростки, которых родители от греха подальше держали взаперти, не выпуская на улицу все четыре месяца пребывания Азиатской дивизии в городе. Или как художник Владимир Шенауэр, с помощью полковника Хитрово бежавший в Ургу из семеновской тюрьмы в Троицкосавске и чудом уцелевший после убийства своего благодетеля.
