Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом - [69]
Многие мемуаристы и вслед за ними современные беллетристы склонны обвинять барона Унгерна в маниакальной подозрительности. Действительно, сам барон неоднократно высказывался в подобном ключе: «… Всюду предатели! Честные люди перевелись. Имена вымышленные, документы поддельные. Глаза и слова лживые… Оскверненная большевиками страна полностью деморализована… Разве можно сейчас кому-нибудь верить?» Участь не только активных большевиков, но и просто заподозренных в сотрудничестве с ними была незавидной — как правило, их расстреливали на месте. Но столь суровые меры не были следствием «извращенной психики» Унгерна (хотя может ли быть полностью нормальной психика у кого-либо, прошедшего через 3 года беспрерывных боев в Мировой войне и 2 года боев в Гражданской?). Как мы писали выше, события февраля — октября 1917 года нравственно надломили русское общество. Предательство, измена, переход из одного политического и воюющего лагеря в другой были повсеместными. Переходили от красных к белым и, соответственно, наоборот. Невозможно разобраться, кто переходил по идейным соображениям, кто — из-за страха, кто — из-за чисто шкурнических интересов, кто — из-за боязни за жизни близких, оказавшихся в заложниках… Ситуация морального надлома и повсеместной духовной деградации русского общества была спровоцирована нарушением присяги в феврале 1917 года, массовым цареотступничеством правящих классов. Запущенный однажды маховик предательства и измены невозможно было остановить. Для людей, изменивших присяге, данной своему императору, не оставалось нравственных запретов и ограничений. Чистоту моральных риз удалось в этих условиях соблюсти немногим. Но, не доверяя одним и безжалостно расправляясь с ними при малейших подозрениях в измене, Унгерн в то же время безгранично верил приглянувшимся ему в чем-то людям. «В принципе Унгерн был доверчив, как дитя, — вспоминал о бароне подпоручик H.H. Князев. — Он… верил каждому докладу, но требовал от докладчика стопроцентной правды. По тем же причинам нетрудно было выудить у барона денег на какую-нибудь фантастическую цель. Если он кому-нибудь верил, то, даже и под конец своей жизни, после того как узнал непривлекательную послереволюционную сущность человеческой натуры, он верил во всем. Но и разочарование его достигало сверхчеловеческих глубин. «Привези мне его голову (маньчжурского коммерсанта Никитина), чтобы я мог посмотреть в эти подлые, лживые глаза. Я не пожалею никаких денег». Так писал барон из Урги своему есаулу Дзыно в Хайлар».
Интересным и весьма показательным для объяснения характера барона Унгерна является еще один случай, произошедший с В. И. Шайдицким, о котором он довольно подробно рассказал в своих воспоминаниях.
«Однажды на рассвете меня разбудил дежурный офицер по поселку и доложил, что 2-я и 3-я сотни ушли за Онон к большевикам. Подняв тревогу и приказав выставить охранение от 1-й сотни, я установил, что 2-я и 3-я сотни решили уйти домой «по-хорошему»… По следам на земле обнаружилось их направление и каким строем они шли: по «три», то есть тем строем, который был запрещен в нашей дивизии. Мне оставалось лишь одно — послать донесение генералу Резухину, по приказанию которого в тот же день я был сменен другим полком. В длинной беседе с истинным офицером и прекрасным человеком генералом Резухиным мы коснулись всех вопросов, не договаривая лишь о конце всей этой истории для меня лично: расстрел казался неизбежным, и я приготовился к расставанию с жизнью… Офицеры 1 — й сотни горячо просили меня дать согласие на их план: вместе со всей сотней «драпануть» в Дальневосточную армию… заключившую с большевиками договор о перемирии на станции Хадак-Булак. Я решительно и резко ответил отказом.
В один из вечеров раздался звон колокольчиков: барон приехал и остановился у генерала Резухина. Жутко вспоминать мое тогдашнее состояние. После полуночи явился от барона всадник комендантского эскадрона, требовавший меня к себе. С этой минуты я собрал все свое самообладание, постарался успокоить нервы, перекрестился и вышел из дома на улицу… Я увидел барона, рапортовал ему о приходе и быстро, осмотрев комнату, встал вплотную к стене, подальше от дверей и окон. Сидя на стуле (обычная его поза), он пил чай (тоже обычный напиток) и, быстро окинув меня стальным взглядом, сказал: «Рассказывайте!» Ему нужно было всегда говорить коротко и ясно, и я в кратких словах доложил, будучи уверенным, что он все детали уже знает от генерала Резухина. «Сколько вы истратили?» — «165 рублей на подбивку подошв к сапогам всадников»… На мой ответ барон вспылил: «Вот оттого и сбежали у вас, что вы не «завели» людей, которым надо было платить, и вы бы все знали, что делается». На это уже я вспылил и сказал: «Ваше Превосходительство, я кадровый офицер и не могу подкупать своего солдата». Наступило молчание, барон встал и стал ходить по комнате. Висячая лампа стала качаться, и я вдавился еще больше в стену и следил за каждым его жестом, вслушиваясь в тишину, царившую в доме и за окном. Вот-вот, мне казалось, войдут всадники комендантского эскадрона и меня схватят.
