О Якове Александровиче Слащове (1885–1929) — знаменитом в годы Гражданской войны генерале Слащове-Крымском, получившем право именоваться так согласно приказу Главнокомандующего Русскою Армией генерала П.Н. Врангеля за успешную оборону полуострова зимой 1919–1920 г. от численно превосходящих советских войск, — редко говорят как об эмигранте, очевидно, потому, что пребывание его за границей было сравнительно недолгим: эвакуировавшись из Крыма в составе врангелевской армии в ноябре 1920-го, он уже через год с небольшой группой офицеров неожиданно уехал в РСФСР, став далеко не первым, но, наверное, самым известным «возвращенцем».
Официальное объяснение поступка Слащова тогда же было приведено советским публицистом: «Два основные мотива, по собственным словам прибывших офицеров, побудили их к этому решительному шагу: во-первых, сознание безнадежности, а значит, и преступности борьбы с рабоче-крестьянской революцией и с правительством, выдвинутым трудящимися классами страны; во-вторых, сознание, что белогвардейские армии играют роль слепого орудия в руках иноземных хищников, стремящихся к экономическому и политическому порабощению России», — и самим Слащовым в датированном 21 ноября 1921 г. печатном же обращении «к офицерам и солдатам армии Врангеля и беженцам»: «Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ», «я, Слащов-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться советской власти и вернуться на родину, в противном случае вы окажетесь наемниками иностранного капитала и, что еще хуже, наемниками против своей родины, своего родного народа». В эмиграции же объяснения по большей части варьировались от гневного или злорадного «за 15 тысяч золотом был куплен и перешел в красную армию» («покупка большевиками крымского палача», «с легкостью, презрения достойной, предал своих соратников и “продал шпагу свою”» и т. п.) до попыток, в лучшем случае, защитить Слащова рассуждениями, «что много людей честной мысли и честных действий и посейчас переносят в России голод, холод, эпидемии и нестерпимый нравственный гнет из желания не отделяться от России и переносить все, выпавшее ей на долю, веруя, что “претерпевший до конца, той спасен будет”». Дополнительным мотивом считается и личный конфликт Слащова с Врангелем, тлевший еще в Крыму и вырвавшийся на всеобщее обозрение в Константинополе: очевидно, именно это имел в виду автор эмигрантского некролога, не без сочувствия размышляя, что Якова Александровича «жалели за малодушие, обычно ему не свойственное, жалели за то, что общую прекрасную белую идею, которой он когда-то так доблестно служил, ему не удалось поставить выше личного, случайного…»
Сразу подчеркнем: подлинная мотивировка любых поступков остается, конечно, тайною души совершающего их человека, «вещью в себе» («предметы нашего познания суть явления, а не вещи в себе»), и не может быть реконструирована с абсолютною достоверностью. С другой стороны, эти же соображения решительно ослабляют силу аргументов, основанных на «аналогии» — «поскольку многие репатриировались, мог репатриироваться и генерал Слащов». Подобный «закон больших чисел» нивелирует чувства и мысли попадающих под его действие личностей и в сущности обезличивает их; а потому, когда факты биографии данного исторического героя если и не обильны, то по крайней мере достаточны для воссоздания какой-то канвы его жизни в интересующий нас период, — именно эти факты, их сопоставление и анализ, а отнюдь не рассуждения «по аналогии», должны становиться предметом рассмотрения для внимательного биографа. Выводы же при этом, отличаясь большим или меньшим правдоподобием, могут приближать нас к разгадке или отдалять от нее, но не решать заданную задачу окончательно, коль скоро речь идет о таинственных движениях человеческой души.
Неуместность рассуждений «по аналогии» в случае генерала Слащова очевидна еще и потому, что Яков Александрович был яркой и не похожей ни на кого личностью, к которой «усредненные» мерки вообще не кажутся нам приложимыми. Правда, такие его черты, как повышенная эмоциональность (по мнению многих, даже неврастеничность), «взрывной» темперамент, склонность к рискованным решениям, в глазах стороннего наблюдателя подчас отдававшим авантюрой, — подсказывали недоброжелателям простейшее объяснение поступка генерала: «…Слащов отправился в Москву, готовый в случае необходимости проливать “белую” кровь в таком же количестве, в каком он проливал “красную”… Не все ли равно, какая кровь насытит честолюбие авантюриста!..» Однако более существенными представляются в облике Слащова убежденная непримиримость к большевизму и стремление к действенному сопротивлению, борьбе против него, присущие Якову Александровичу буквально с первых до последних дней Гражданской войны на Юге России.
Полковник Слащов прибыл в Новочеркасск, в распоряжение собиравшего добровольцев генерала М.В. Алексеева, 5 января 1918 г. (предположительно по новому стилю); Генерал-лейтенант Слащов-Крымский в часы крушения Крымского фронта, уже после падения Перекопа и Юшуни и врангелевского приказа об эвакуации, 30 октября /12 ноября 1920-го, последним из военачальников его уровня еще требовал «из тех, кто не желает быть рабом большевиков, из тех, кто не желает бросить свою Родину, — сформировать кадры Русской Армии, посадить их на отдельные суда и произвести десант (в тылу наступающих большевиков. — А.К.)…»: «Колебанию и колеблющимся не должно быть места — должны идти только решившиеся победить или умереть». И если считать эту позицию последовательной — а ее трудно не считать таковой, — то еще труднее не считать вопиющей и труднообъяснимой позицию Слащова, уже в феврале 1921 г. в турецкой столице пошедшего на тайные контакты с уполномоченным ВЧК «Ельским» (Я.П. Тененбаумом), а с 21 марта — по собственному свидетельству, принявшего полномочия «секретного представителя РСФСР в Константинополе». Что же такого случилось за три с половиною месяца (всего!), что побудило яростного врага большевиков столь резко переменить курс?
