Барнеби Радж - [252]

Всякая осторожность, рассудительность, терпение, все, чем сильно раздраженный человек может обуздать свою ярость, покинули мистера Хардейла в тот миг, когда он обернулся. Но он сказал медленно и внешне совершенно спокойно, гораздо спокойнее, чем когда-либо говорил с этим человеком:

— Зачем вы меня остановили?

— Какая удивительная случайность, что мы встретились здесь! Я только это и хотел заметить, — невозмутимо, как всегда, сказал сэр Джон Честер.

— Да, это действительно странно.

— Только странно? Скажите лучше — самый необыкновенный и удивительный случай в мире! Вот уже много лет я никогда не катаюсь верхом по вечерам. И вдруг сегодня ночью мне пришла необъяснимая фантазия съездить сюда. Какая живописная картина! — Он указал на разрушенный дом и поднял к глазам лорнет.

— Вы, ничуть не стесняясь, хвалитесь делом своих рук!

Сэр Джон, опустив лорнет, с любезно недоумевающей миной повернулся к мистеру Хардейлу и слегка покачал головой как бы говоря: «Боюсь, что этот грубиян окончательно спятил».

— Повторяю — вы, ничуть не стесняясь, хвалитесь делом своих рук! — сказал мистер Хардейл.

— Моих рук! — отозвался сэр Джон, с улыбкой оглядываясь вокруг.Простите, но я, право же, не понимаю…

— Вы видите эти стены, эти расшатанные башни, — продолжал мистер Хардейл. Видите, что наделал бушевавший здесь огонь. Видите, как поработали здесь разрушители. Видите или нет?

— Вижу, конечно, любезный друг, — ответил сэр Джон, мягким жестом пытаясь успокоить раздраженного собеседника. — Все вижу, когда вы не стоите передо мной и не заслоняете мне эту картину. Мне вас очень жаль. Если бы я не имел удовольствия встретить вас здесь сегодня, я, вероятно, написал бы вам это. Однако скажу откровенно — уж вы меня извините! — что несчастье свое вы переносите не с той стойкостью, какой я ожидал от вас, — нет, нет!

Сэр Джон достал свою табакерку и снисходительным тоном человека, которому умственное превосходство дает право читать нравоучения другим, продолжал:

— Ведь вы — философ, один из тех суровых и непреклонных философов, которые выше естественных слабостей человеческих. Вы взираете на них свысока и отгораживаетесь от них с поразительным ожесточением. Я же слышал вас.

— И еще услышите, — вставил мистер Хардейл.

— Благодарю, — сказал сэр Джон. — Не будем стоять на одном месте, мы ведь можем разговаривать на ходу. Что-то сыро становится. Не хотите? Как вам угодно. К сожалению, должен сказать, что могу уделить вам только несколько минут.

— Лучше бы вы не уделяли мне ни одной! От души желал бы, чтобы вы очутились где угодно, хотя бы в раю (если возможна такая чудовищная несправедливость), только бы не здесь сегодня.

— Ну, ну, вы чересчур уж строги к себе, — возразил сэр Джон. — Правда, собеседник вы далеко не из приятных, но вовсе не настолько, чтобы я должен был избегать вас.

— Слушайте, что я вам скажу! — воскликнул мистер Хардейл. — Выслушайте меня до конца!

— Опять будете браниться? — осведомился сэр Джон.

— Буду обличать вашу низость. Вы сделали свое дело чужими руками и нашли подходящего агента! Несмотря на сродство ваших душ, этот помощник изменил и вам, как изменял всем, потому что он предатель по натуре. Взглядами, намеками, хитрыми лукавыми словами, как будто ничего не значащими, вы подбили Гашфорда на это дело, последствия которого — вот тут, перед вами. Таким же способом вы внушили ему, что он может утолить свою смертельную ненависть ко мне (слава богу, у него есть за что меня ненавидеть!), похитив и обесчестив мою племянницу. Да, все это — дело ваших рук. Вижу по вашему лицу, что вы намерены отрицать это, — крикнул мистер Хардейл, отступив на шаг, — но тогда вы солжете!

Он схватился за шпагу, но сэр Джон, все так же хладнокровно и с презрительной усмешкой, возразил:

— Заметьте, сэр, — если вы еще способны что-нибудь сообразить, — что я не считаю нужным ничего отрицать. Не так уж вы проницательны, чтобы читать по лицам людей, которые не столь вульгарно откровенны, как вы. Помнится, вы проницательностью никогда не отличались — иначе вовремя прочли бы в глазах одной особы, которой называть не буду, равнодушие, а то и отвращение к вам. Я говорю о временах давно минувших, — и вы, конечно, меня понимаете.

— Сколько бы вы ни кривлялись, я знаю, что вы будете отрицать свою роль в этом деле. А ложь откровенная или уклончивая, высказанная или нет, всегда останется ложью. Вы не отрицаете? Значит, признаетесь.

— Вы же сами, — сказал сэр Джон все так же плавно, как будто его ни разу не прерывали, — публично высказали свое мнение об этом господине (это было, кажется, в Вестминстер-Холле) в таких выражениях, которые избавляют меня от необходимости продолжать о нем разговор. Были у вас основания для такого отзыва или нет, не знаю. Но если допустить, что этот господин таков, как вы его описали, и если даже он сделал какое-то заявление вам или кому другому, желая спасти свою шкуру или рассчитывая, что ему хорошо заплатят, или просто для собственного удовольствия, или из других соображений, — могу сказать только одно: те, кто пользуется платными услугами такого субъекта, позорят себя этим не меньше, чем он сам. Вы сами высказывались сегодня так бесцеремонно, что, надеюсь, позволите мне эту маленькую вольность.