Барнаша - [19]

— Мариамна, — сказал он, — а ведь они, жители твоей столицы, тоже будут убивать. И меня в числе прочих, ты не боишься? Мне всё равно не остановить Рим. Так почему бы не сделать тебя царицей в Иерусалиме? Это будет твой город, жена, и я сделаю его достойным такой царицы. Не надо мешать мне, ты сама не знаешь, чего требуешь.

Он ушёл, оставив её рыдающей. Пожалуй, впервые он шёл на бой таким смятенным. Ей удалось посеять сомнения в душе. Хотя разум не сдавался. Он знал, зачем шёл в Иерусалим. Он вернёт эту страну в пределы, положенные ей ещё Давидом, а может, и вырастит эти пределы. Он заново отстроит Храм, который так ей дорог — ибо это удел её семьи, где её предки были первосвященниками. Он построит крепости на укреплённых границах, и украсит дворцами города. И новые города возведёт тоже, он мечтает о таких городах, какие ему приходилось видеть — с прямыми, широкими улицами, с множеством колонн, с возвышающимися повсюду беломраморными башнями, с амфитеатром…. Его сыновья получат в наследство куда больше, чем он мог хоть когда-либо мечтать. Он-то сам начинал с ничтожно малого, а их дети… Дух занимался при мысли о том, какие открываются возможности. И если ради этого нужно уложить в могилу несколько тысяч человек, которые в любом случае — что с Иродом, что без него — будут убиты римлянами, и спасти тысячи и тысячи других — что же, он готов заплатить.

Две крепостные стены окружали город. Шесть недель удерживали жители города внешнюю стену. Затем отступили к внутренней. Там они продержались ещё две недели. А потом римляне преодолели все преграды и ворвались в нижний город, разделив Иерусалим надвое. Большая часть защитников нашла прибежище в верхнем городе. Кто-то укрылся в Храме. Город затих, затаился.

Крики Мариамны ещё звенели в его ушах. Он не хотел, чтобы люди, среди которых она росла, легли на улицах родного ей города, а она исходила слезами по погибшим. Восемь недель Ирод не видел её, после такого недолгого обладания. Ему хотелось бросить всё и умчаться, и, уединившись с ней в своих покоях, снова и снова сливаться с ней в одно целое, ласкать её гибкое тело, целовать каждый изгиб, каждую выпуклость…. Ни одна женщина, кроме неё, не способна была вызывать в нём такую нежность. Нежность до боли в сердце. Он думал о том, как заслужить её улыбку.

Ирод послал в Храм жертвенных животных, чтобы продолжались ежедневные жертвоприношения. Он просил сдаться жителей верхнего города. Он пытался говорить с Созием, весьма недовольным затянувшейся, с его точки зрения, осадой и его, Ирода, поведением. Пытался говорить и со своими солдатами, исполненными той кровавой, застилающей глаза ненавистью, что свойственна войне гражданской, междоусобной. Но его голос оставался одиноким и плохо различимым во всеобщем шуме.

И штурм верхнего города и Храма начался — вопреки его желанию. В этом бою никто не щадил ни женщин, ни детей, ни стариков. Отчётливо осознавший это город защищался до последнего. Ощетинился каждым переулком, каждой улицей, каждым домом. Сопротивление ожесточило победителей, и вскоре превратило сражение в страшную, кровавую бойню. Всё смешалось в диком водовороте криков, ударов, стонов…

Когда он, находясь в числе очищающих верхний город, был извещён о падении Храма, земля закачалась у него под ногами. Не медля ни минуты, он понёсся туда. Приближаясь к Храму, Ирод отплевывался кровью — так тяжело дался ему этот бег.

Гора пестрела легионерами. По большей части живыми, но и мертвыми тоже. Храм ещё стоял, но отряд легионеров, прикрывавшихся щитами от стрел, и града камней, летящих в них, был уже во дворе народа, и прорывался во двор священников. Снизу теснились на ступенях вновь прибывающие римляне, передние ряды их смыкались с передними рядами защитников, поэтому каждый шаг вперед был шагом по телам павших.

— К Созию! К Созию! — кричал Ирод, пробираясь между легионерами вверх, ближе к Храму. — Награду тому, кто проведёт меня к Созию! Я должен видеть легата!

Его никто не слышал. Каждый искал награды сам, зная, что в стенах Храма можно будет чем-нибудь разжиться. Но он всё же нашел военачальника.

— Во имя нашей дружбы, предотврати осквернение Храма! — молил он его.

— Я потерял людей, и немало! — отвечал ему Созий. — А ты говоришь мне о стенах. Я сравняю Иерусалим с землёй, и одной заботой у тебя будет меньше…

— Гай, я не могу управлять пустыней. Останови легионы, оставь мне подданных в Иерусалиме. Их теперь вдвое, втрое меньше, довольно! Антигон в наших руках, Антоний будет доволен. Я теперь царь в этом городе, я! Он нужен мне, а ты превращаешь его в руины!

Чудом предотвратил он осквернение Храма. Умолил Созия отвести солдат прежде, чем город будет окончательно разрушен.

Едва закончив бой, понёсся к ней, к Мариамне — везти её в город, положить спасённые им Иерусалим и Храм к её ногам.

То, что ждало его при встрече, было невыносимым. Она осыпала его упреками. Она называла его убийцей, захватчиком и чужаком. Он пытался оправдаться, объяснить. Она словно и не слышала его вовсе. Ушла, не пожелав более с ним говорить. Она отказала ему в близости, закрыла перед ним двери. Ошеломлённый её поведением — поведением женщины, что была в конце концов его женой, его вещью, если бы он захотел! — он проспал ночь одиноко, проснулся неудовлетворенным. Был угрюм, неласков. Ощущал себя униженным, незаслуженно оскорбленным. Мысли были горькими.