Барков - [64]

«Однажды в прекрасный осенний вечер пошел он один-одинехонек гулять к морю по большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и он проходил лесом по прорубленному проспекту, выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. Ни души не было видно кругом. Он с величайшей храбростью оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь в крови изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уж нетрудно было одолеть; он повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа его под ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему, как зовут двух других разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить. „А! каналья! — сказал Ломоносов. — Так я же тебя ограблю“. И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места, а сам, положив на плечо узел, пошел домой с своими трофеями, как с завоеванной добычею, и тотчас при свежей памяти записал имена обоих разбойников. На другой день он объявил об них в Адмиралтействе; их немедленно поймали, заключили в оковы и через несколько дней прогнали сквозь строй»^[304]. Я. Штелин справедливо видел в этом происшествии «пример необыкновенного присутствия духа и телесной силы Ломоносова»^[305].

Правда, «телесная сила» русского гения не всегда проявлялась движимая чувством справедливости. Матросы первыми напали на Ломоносова, желая его избить и ограбить, и получили по заслугам. В другом случае, о котором пойдет речь, Ломоносов сам был зачинщиком драки. Это случилось в сентябре 1742 года. Поводом к драке послужило предположение изрядно выпившего Ломоносова, будто бы его сосед, садовник Иоганн Штурм, украл у него епанчу, то есть плащ с капюшоном. Епанча, конечно, вещь в холодном Петербурге нужная, но зачем же, не разобравшись, крушить всё и всех на своем пути? А дело было именно так. Ломоносов вломился в комнату Штурма, застал там гостей, обвинил их в краже епанчи, стал избивать, призывая и слугу своего бить всех до смерти. Потом он схватил деревянный болван для париков и дрался уже болваном, разбил зеркало, шпагой попортил дверь. На крики явились полицейские. Ломоносова доставили сначала на съезжую, а потом под караулом отправили в канцелярию Академии. На следующий день Ломоносов вернулся домой, вызвал лекаря, который зафиксировал полученные увечья — распухшее левое колено, рубец на животе, синий глаз. А начиналось-то все с предположения о краже епанчи, с бездоказательного обвинения в краже.

Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,

характер — как из кости слоновой точен,

а этому взял бы да и дал по роже:

не нравится он мне очень^[306].

Как известно, Ломоносова отличала страстность натуры. Он, как и его ученик Барков, был человеком страстей, которые сказывались и в научной деятельности, и в быту. Но не будем уподобляться толпе обывателей, которая, по словам Пушкина, «жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе» (X, 148).

В драках Ломоносова, конечно, сказались еще и быт, и буйные нравы его эпохи. И сильные мира сего не гнушались рукоприкладства. Так, граф Алексей Григорьевич Разумовский, фаворит императрицы Елизаветы Петровны, также этим отличался. В «Записках князя Петра Долгорукова» сообщается следующее:

«Он (А. Г. Разумовский. — Н. М.) любил охоту, и придворные очень домогались чести сопровождать его. Его приглашений добивались, и они были весьма желанны, несмотря на то, что во время обильной трапезы, следовавшей за охотой, граф Алексей, если ему случалось захмелеть, совершенно менялся: прекрасный добрый человек становился скандалистом, задиристым и таким буйным, что тузил своих гостей, которые с покорностью сносили его тумаки, уверенные в том, что будут вознаграждены милостями и благодеяниями двора. Когда граф Петр Шувалов сопровождал Разумовского на охоте, графиня Шувалова ставила свечи перед иконами святых, надеясь, что с их заступничеством охота пройдет спокойно, без рукоприкладства со стороны Разумовского. Ее молитвы не всегда были услышаны, и не раз Шувалов, как и другие, возвращался изрядно вздутым»^[307].

Но всё же заметим, что одно дело — сильные мира сего, и совсем другое — человек, не облеченный властью, не принадлежащий по рождению к дворянскому сословию, не обладающий крупным состоянием. Для такого человека, в данном случае — для Ломоносова, дерзкое поведение могло быть своего рода формой защиты личного достоинства. На наш взгляд, то же можно сказать и об ученике Ломоносова Баркове.

В 1743 году (за пять лет до встречи Баркова с Ломоносовым) в Академии наук произошел громкий скандал. Академические склоки (к сожалению, они были всегда) привели к тому, что Ломоносов был отстранен от участия в Академической конференции. Он не согласился с этим решением и 26 апреля самовольно явился на заседание. При этом вел себя вызывающе: «напившись пьян», он ни с кем не поздоровался, шляпы не снял, профессору Винсгейму показал кукиш, изругал его и других профессоров «многими бранными словами, называя их плутами». И еще угрожал Винсгейму, что «он ему зубы поправит», а советника Шумахера назвал вором. 11 мая возмущенные профессора подали «Доношение» в Следственную комиссию. В «Доношении» Ломоносову припомнили все его проступки: пьянство, непорядки и драки.