Барилоче - [18]

XXXVII

Серо-голубой дым, похожий на невесомый, почти незаметный вьюнок, спутывал свои нити; от любого дуновения он распадался, как всполошившийся призрак, чтобы тут же восстановиться, снова плести колонну и продолжать ленивое путешествие вверх. Сигарета Вероники, высунувшая из пальцев раскаленную головку, словно хотела заглянуть между ног, доживала последнюю пару затяжек. Вероника нежно трогала ее губами, почти не вдыхая, а потом разрушала медленное шествие дыма серым ураганом выдоха. Они лежали голые на кровати, не глядя друг на друга, созерцая часть потолка, освещенного ночником. Слов тоже не было слышно. Они спокойно дышали в такт дыму. В комнате можно было разглядеть только стул у кровати с висевшей на спинке одеждой, а в глубине — занавески без рисунка, освещенные анемичным уличным светом. Темнота скрывала все остальное, кроме куска ковра, попадавшего в узкий луч из дверной щели. Деметрио подумал о том, который час, о том, что скоро дети Вероники выйдут со дня рождения своего приятеля, и пора будет их забирать, и о том, что ему хочется уйти домой, а не лежать молча в чем мать родила, рядом с чужим, голым, небезупречным телом. Тебе пора, сказал он немного холоднее, чем рассчитывал, ты опаздываешь. Казалось, она отложила ответ до последней затяжки; выдохнув дым, несколько секунд смотрела на него, потом с легким щелчком разлепила губы. Я знаю, это мои дети, если ты вдруг забыл. Вероника повернулась на бок и погасила сигарету в стоявшей на ночном столике стеклянной пепельнице со штампованной эмблемой. Ладно, буду одеваться, пробормотал Деметрио, продолжая лежать; еще только половина, у меня полно времени, а если возьму такси — будет еще больше, ответила она. Иди лучше сюда, любимый, побудем еще минут пятнадцать, какая разница. Хорошо, Веро, но я не понимаю, зачем дожидаться последней минуты, если уже знаешь, что будет потом: спешка, нервы, вечно одно и то же. Конечно, но я очень редко тебя вижу, и мне хочется насладиться сполна, это время мне гораздо дороже, чем все нервы и спешка вместе взятые, понимаешь? Слушай, негритянка, не уверен, что побыть еще пятнадцать минут, когда уже пора идти, и впопыхах ловить такси, называется насладиться сполна. И добавил: кстати, насчет того что мы редко видимся, можно поспорить. Да что ты? Как странно, что ты ничего подобного не говоришь перед тем, как лечь в постель, когда у тебя в штанах все так горит, как ты рассказываешь. А что, если бы сказал? Для этого ты недостаточно мужик. Наверно, твой муж достаточно мужик, непонятно только, зачем ты его обманываешь со мной. Какой же ты сукин сын! — и она тайком вытерла две злые слезы.

Бывали ночи, когда я умирал от невыносимой тоски и все-таки тащился в туалет, но заниматься онанизмом не мог, было противно и страшно, я слышал, как она разговаривает со мной среди альстромерий, и рыдал, пока не перехватывало дыхание. Хоть таким образом мне удавалось иногда уснуть. Потом наступало время завтрака, всегда одинакового, старик к тому времени уже уходил на лесопилку, мы с матерью ели вчерашний хлеб с домашним вареньем и пили кофе с молоком, в какой-то момент она поднимала на меня глаза и тоже начинала плакать, говорить, что постоянно вспоминает моего брата Мартина, проходившего армейскую службу в Неукене, что он не вернется к нам жить, она это точно знает, а через два года заберут и меня, и чтобы я, ради бога, вернулся домой помогать старику, времена нынче тяжелые, и все продолжала плакать, но я не мог ее утешить и еще меньше — плакать вместе с ней, потому что с огромным трудом пытался найти в себе хоть каплю сочувствия. Все свои слезы я успевал растратить накануне вечером.

На подоконнике каждого оконца цветочные горшки, похожие на флаги. Никто не выглядывает из окон, чтобы посмотреть на столетний кедр, ствол которого становится все толще, или на фрагменты озера — хоть и разрозненные, но уже узнаваемые. Пятнышки бирюзы, переливы мягкости и холода. Желто-коричневый язык дороги пока не открылся до конца, но, может, конца и нет; а кровельный сланец, как упрямая ночь средь бела дня, не намерен таять и возвращает воздуху сияние неистового, пока отсутствующего солнца.

На самом деле я ничего не знал, но в один особенно холодный день начал догадываться так отчетливо, как будто это стало очевидным. Отец вернулся слишком добродушный, особенно заботливый, и когда позже мы молча сели ужинать, он то и дело поглядывал на меня, и от его улыбки, какой-то участливой, мне становилось страшно. Меня быстро отправили в комнату, даже не попросив убрать со стола и помыть посуду, я закрылся у себя собирать пазл или плакать, и всю ночь от них не доносилось ни звука. На следующий день мать устало сообщила мне, что с этой осени я больше не буду ходить в школу, обняла меня и шепнула на ухо, что я должен срочно повзрослеть.

XXXIX

В этот раз ждать пришлось Негру. Его объемистый силуэт маячил, как дополнительный выступ во тьме гаража. Молчаливые грузовики уснули тяжелым сном, чтобы остудить свои желудки. Деметрио так пристально смотрел на Негра, что забыл кто из них двигается: ему казалось, что это он сам, стоя на мес те, видит, как Негр увеличивается в размере и невозмутимо приближается к тому месту, где он его ждет, настороженный готовый к любому повороту дела. Но Негр даже не замечал Деметрио вплоть до того момента, когда его лицо уже можно было различить в свете лампочки, висевшей в глубине, позади Негра — сам Негр успел облачиться в флуоресцирующую спецовку и зевал, растягивая усы и почесывая мошонку так, как это делают мужчины только в темноте. Похожий на приглушенное эхо или воспоминание, из будки охранника доносился чей-то тоскующий голос, его чувствам вторили переливчатые всхлипы бандонеонов. Деметрио открыл рот, чтобы поздороваться, только когда они оказались лицом к лицу, привет, Негр, как дела, как будто предпочитал отчетливо видеть его, когда тот будет отвечать, живем потихоньку, Деметрио, что тут скажешь, и он не сдержал чудовищный зевок, от которого усы напряглись, как нервный зверек. Деметрио успокоился.