Бархатные коготки - [2]

И наконец, у меня была любовь — можно даже сказать, страсть — к мюзик-холлу; точнее, я любила слушать и напевать песенки. Если вы побывали в Уитстейбле, то вам понятно, что легкой жизни это пристрастие не сулило: ни мюзик-холла, ни театра в городе нет, имеется только одинокий фонарный столб перед гостиницей Герцога Камберлендского, где выступают от случая к случаю группы бродячих певцов и в августе ставит свой балаган кукольник с Панчем и Джуди. Однако в четверти часа езды на поезде от Уитстейбла находится Кентербери, а там мюзик-холл имелся («Кентерберийское варьете»); программы длились по три часа, билет стоил шесть пенсов, и номера, по словам знатоков, бывали лучшие во всем Кенте.

Здание было маленькое и, как я подозреваю, довольно запущенное, но в воспоминаниях я вижу его глазами прежней устричной торговки: стены в зеркалах, малиновые плюшевые сиденья, гипсовые золоченые купидоны, парившие над занавесом. Подобно нашему устричному ресторану, оно имело особенный запах (теперь мне известно, что все мюзик-холлы пахнут одинаково): запах дерева, грима, пива, газа, табака, масла для волос — всего вместе. Девушкой я любила этот запах безотчетно; позднее я узнала, как описывают его менеджеры и артисты: аромат смеха, благоухание аплодисментов. Еще позднее я поняла, что источает его не удовольствие, а горесть.

Однако не стану забегать вперед.

Краски и запахи «Кентерберийского варьете» мне были знакомы лучше, чем другим девушкам, — по крайней мере, в ту пору, о которой идет речь, то есть в последнее мое лето в родительском доме, когда мне сравнялось восемнадцать: в «Варьете» работал Тони Ривз, ухажер Элис, и он доставал нам билеты со скидкой или совсем задаром. Тони приходился племянником директору «Варьете», знаменитому Трикки Ривзу, и потому, вроде бы, мог почитаться ценной находкой для нашей Элис. Поначалу мои родители отнеслись к нему с недоверием, как к вертопраху: он ведь работал в театре, носил за ухом сигары и бойко рассуждал о контрактах, Лондоне, шампанском. Но Тони рано ли поздно располагал к себе каждого: такой он был великодушный, покладистый, добрый и, как все прочие поклонники Элис, обожал ее без памяти и готов был ради нее любить и всех нас.

Так и получилось, что по субботним вечерам нас с Элис частенько можно было застать на самых лучших и популярных представлениях в «Кентерберийском варьете»: подобрав под себя юбки, мы с хором публики повторяли припевы самых веселых песен. Как прочие слушатели, мы имели свои пристрастия. У нас были любимые номера — артисты, которых мы высматривали и приветствовали криками; были любимые песни, которые мы вновь и вновь требовали исполнить на бис, пока у певицы (нам с Элис чаще нравились певицы, чем певцы) не пересыхало горло, так что она могла только молча улыбаться и приседать.

Досмотрев представление и заглянув в душную маленькую контору Тони за будкой кассира, мы уносили мелодии с собой. Мы распевали их в поезде на пути в Уитстейбл, и временами к хору присоединялись попутчики, возвращавшиеся с того же спектакля и такие же веселые. Мы нашептывали эти песенки в темноте, когда ложились спать, видели сны в ритме стихов, с той же мелодией на устах просыпались утром. Нашими стараниями рыбный ужин бывал дополнен чуточкой мюзик-холльного блеска: Элис, разнося тарелки, насвистывала (посетители слушали ее с улыбкой); я, сидя на высоком насесте рядом с миской рассола и орудуя щеткой и ножом, пела песни устрицам. Матушка говорила, мне самое место на сцене.

Правда, она при этом смеялась, и я тоже. Девушки, которых я видела в свете рампы, чьи песни я заучивала и повторяла, на меня не походили. Скорее они были похожи на мою сестру: губы как вишни, на плечах подрагивают кудри, грудь пышная, локти в ямочках, лодыжки (когда их можно разглядеть) стройные, изогнутых очертаний, как пивная бутылка. Я же была высокая и довольно тощая. Грудь плоская, волосы тусклые, один глаз желтовато-серый, другой — серо-голубой. Лицо, однако, безупречно гладкое и чистое, зубы — ослепительно-белые, что, в нашей семье по крайней мере, особым достоинством не считалось: все мы, проводя целые дни среди паров кипящей соленой воды, походили на бесцветных ровненьких каракатиц.

Нет, танцевать на позолоченной сцене, в шелковых юбках, под восторги купидонов, полагалось таким девушкам, как Элис; мне подобным следовало в темноте и безвестности наблюдать за ними с галерки.

Так, во всяком случае, я думала тогда.

*

Описанный выше распорядок жизни: вскрывать, чистить, готовить, подавать, а по субботним вечерам посещать мюзик-холл — это главное! что мне запомнилось с детства, но, разумеется, распространялся он только на зимнее время. С мая по август, в пору размножения британских устриц, когда их нельзя трогать, смэки спускают паруса или выходят в море ради другой добычи; поэтому устричным ресторанам по всей Англии предписано либо изменить меню, либо временно закрыться. От осени до весны дела у моего отца шли очень недурно, однако не настолько блестяще, чтобы он сумел на лето закрыть лавочку и устроить себе отпуск, и все же, как многие уитстейблские семейства, чье существование зависит от моря и его щедрот, мы в теплые месяцы заметно сбавляли темп, жили свободней и веселей. Ресторанная публика редела. Вместо устриц мы подавали крабов, камбалу, сельдь, а нарезать рыбное филе куда приятней, чем, как зимой, без конца скрести и вскрывать раковины. Окна у нас бывали открыты, дверь кухни распахнута; ни париться над котлами, ни коченеть у бочонков с устрицами не приходилось; морской бриз приносил прохладу, хлопанье парусов и треск подъемных блоков, доносившиеся с бухты, успокаивали слух.