Бархатные коготки - [124]

Опять же гости шли сплошным потоком. К примеру, семья Флоренс: брат с женой и детьми, сестра Джанет. Этот брат был старший из сыновей на семейном портрете (средний уехал в Канаду); работал он мясником и иногда приносил нам мясо. Он любил прихвастнуть, поскольку перебрался в Эппинг (Ральфа же, оставшегося в старом фамильном гнезде на Куилтер-стрит, он почитал за простофилю), и я не очень его жаловала. А вот к Джанет, более частой гостье, я расположилась с самого начала. Это была девушка лет восемнадцати-девятнадцати, крупная и красивая. По фотографии я определила ее в барменши, тем забавней мне было узнать, что она действительно служит за стойкой в одной из пивных в Сити и квартирует в верхнем помещении, у хозяев. Флоренс все время беспокоилась за ее благополучие: мать покинула этот мир, когда сестры были еще детьми, отец умер задолго до нее, Флоренс воспитывала девочку сама и, как свойственно старшим сестрам, не сомневалась, что Джанет непременно вскружит голову первый попавшийся молодой человек. «Выскочит замуж, как только подвернется случай, — устало пожаловалась мне Флоренс, после того как я впервые увидела у нее Джанет. — А потом пойдет рожать, погубит и внешность, и здоровье, сделается развалиной и умрет в сорок три, как наша мать». Явившись к ужину, Джанет оставалась ночевать; спала она в одной постели с Флоренс, и до гостиной, где ютилась я, долетали их перешептыванье и смех, отчего мне бывало ужасно не по себе. Сама Джанет как будто нисколько не удивлялась, обнаружив, что я подаю к завтраку селедку или в день стирки глажу катком белье Ральфа. «Хорошо-хорошо, Нэнси», — приговаривала она (Джанет с самого начала стала звать меня Нэнси). Когда мы знакомились, у меня под глазом еще красовался синяк, и Джанет, заметив его, присвистнула: «Пари держу, это женская работа? Девушки всегда метят в глаз. А вот парни норовят заехать в зубы».

Когда дом не сотрясался до основания от шагов Джанет по лестнице, он ходил ходуном от споров и смеха приятельниц Флоренс, которые регулярно являлись к ней с книгами, брошюрами и сплетнями и пили чай. Всех их я относила мысленно к разряду чудачек. Все они работали, но, подобно санитарному инспектору Энни Пейдж, дело себе выбирали какое-нибудь нерядовое — никто из них не мастерил фетровые шляпки, не изготавливал украшения из перьев, не торговал в магазине. Они служили в благотворительных организациях и приютах, имели на руках списки калек, иммигрантов, детей-сирот и неустанно хлопотали, устраивая их на работу, в приюты, общества взаимопомощи. Все их рассказы начинались с неизменной фразы: «Сегодня ко мне в контору пришла девушка…»

«Сегодня ко мне в контору пришла девушка, которая только-только освободилась из тюрьмы, так ее мамаша забрала ее ребенка и поминай как звали…»

«Сегодня ко мне в контору пришла нищая женщина, горничная, из Индии; хозяева привезли ее в Лондон, а теперь не хотят оплачивать обратный проезд…»

«Сегодня приходила женщина; она пострадала от одного джентльмена, он так ее отходил, что…» Впрочем, эта история не была доведена до конца: девушка, которая ее рассказывала, заметила меня, сидевшую в кресле неподалеку от Флоренс, залилась краской, уткнулась в чашку с чаем и перевела разговор на другую тему. Все они слышали мою (выдуманную) историю от самой Флоренс. Бывало, они краснели из-за этого над чашкой чаю, бывало, и отводили меня в сторону и потихоньку спрашивали, как я себя сейчас чувствую, рекомендовали человека, который поможет с обращением в суд, давали рецепты растительных средств, чтобы залечить синяк…

Все члены кружка Ральфа и Флоренс подходили к подобным делам сочувственно и до противности серьезно и дотошно. Очень скоро мне стало известно, что Баннеры играли не последнюю роль в местном рабочем движении; один за другим следовали безумные проекты, планы содействовать — или, наоборот, воспрепятствовать — принятию того или иного парламентского акта. Соответственно, в гостиной вечно собирался народ то на срочное совещание, то на скучные дебаты. Ральф работал раскройщиком на шелковой фабрике и был секретарем профсоюза работников шелкоткацкой промышленности. Флоренс помимо службы в Стратфордском приюте для девушек в Фримантл-хаусе работала безвозмездно на некий Женский кооперативный союз. Над его-то бумагами (а вовсе не над списками одиноких девиц, как я тогда подумала) она и засиделась допоздна в тот вечер, когда я впервые явилась к ней в дом; еще много ночных часов ушло у нее на сведение бюджета этой организации и составление писем. В первые дни моей жизни у Флоренс мне случалось иногда кинуть взгляд на бумаги, с которыми она работала, и я каждый раз хмурила брови. «Что такое кооперативный?» — спросила я как-то. На Фелисити-Плейс я к таким словам не привыкла.

В иные моменты на Куилтер-стрит (когда я раздавала чашки с чаем, скручивала сигареты, нянчила детей, в то время как все остальные спорили или смеялись) мне думалось, что с тем же успехом я могла бы, одетая в тунику, прохаживаться по гостиной Дианы. Там никто меня ни о чем не спрашивал, потому что никого не интересовало мое мнение, но, по крайней мере, мною любовались. А в доме Флоренс никто даже не смотрел в мою сторону — хуже того, предполагалось, что я должна быть со всеми наравне. Я жила в постоянной панике, боясь выдать свое невежество: вдруг меня спросят про СДФ или ИЛП, а я в ответ мало того, что спутаю СДФ с ВЛФ и ИЛП с ВТЮЛ, но выдам вдобавок, что не имею ни малейшего понятия, как расшифровываются эти аббревиатуры. На втором месяце моей жизни в доме Флоренс я как-то робко призналась, что не знаю, чем отличаются тори от либералов, и все приняли это за не лишенную смысла шутку. «Вы так правы, мисс Астли! — воскликнул один из гостей. — Отличия в самом деле нет; всем бы вашу проницательность, и наша задача сделалась бы куда проще». Я улыбнулась и ничего не добавила. Потом я собрала чашки и отправилась с Сирилом на кухню; ожидая, пока закипит вода, я пела ему песенку из давних мюзик-холльских времен, и он сучил ногами и ворковал. Тут вошла Флоренс.