Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы - [44]

В Руйла во время толоки или на днях рождений часто пели свои деревенские песни, и тате нравилось иногда дразнить маму частушкой, в которой говорилось о её семье:

Сколько гаек! Ими бедный

свои санки закреплял,

столько ж Ханс из Аэвярди

нам девчонок нарожал.

На это мама фыркала и говорила:

— Неудачное сравнение, какая разница — это санки бедняка или богатого?

— Так ведь богатый сразу купит новые, если санки начнут разваливаться, — рассуждал тата, — а бедняк починяет свои, пока возможно, он каждый год новую гайку прикручивает. Но мне-то повезло, ведь самая красивая гайка мне досталась! — завершал он свою подначку, обнимая маму.

Рассматривая семейные фото, я считала, что самой красивой «гайкой» была все-таки тётя Элли, у которой было бледное личико и пышные, высоко зачёсанные волосы. Живой я её совсем не помнила, хотя, наверное, видела — Элли увезли в Сибирь вместе с бабушкой Мари. На хутор бабушки Элли вернулась из Таллинна после того, как Таллинн разбомбили русские. Элли была работящей и перед войной, как раз к концу эстонского времени, стала владелицей мясной лавки на Таллиннском рынке.

Всех «гаек» с хутора Аэвярди мне увидеть не довелось, да и мама не застала часть своих братьев и сестёр, потому что была в семье самой младшей, четырнадцатым ребенком, а два мальчика и три девочки умерли в младенчестве, ещё до маминого рождения. Их не было даже на большой, наклеенной на картон семейной фотографии Исраэлей, на которой мама, меньше, чем я теперь, сидела на коленях у бабушки Мари, а дедушка Ханс с большой чёрной бородой и охотничьим ружьём выглядел величаво. Из этого ружья он застрелил медведя, шкуру которого — бурокоричневую и пахнущую немного затхло — иногда выносили проветриваться во двор, мне на радость. На фото рядом с Хансом и Мари и позади них стояло столько детей, что они могли бы составить целый класс в школе, только вот из-за разницы в возрасте они не могли бы учиться в одном классе: Элли, Марие и Маали носили уже длинные платья и причёски у них были пышные, а мальчики и ближайшая по возрасту к моей маме её сестра Луиза, ходили ещё в начальную школу. Вообще-то было хорошо, что умерших детей не было на фотографии, иначе, может, я даже не осмелилась бы рассматривать это старинное фото семейства хутора Аэвярди! Даже фотография похожей на Белоснежку Лейды нагоняла на меня страх, и я выдрала её из альбома и спрятала на полке за толстыми книгами. На том фото белая, как снег, и чёрная, как эбеновое дерево, красивая Лейда лежала в гробу, а в горле у неё был не кусочек отравленного мачехой яблока, а дифтерийный микроб. Такой же микроб свел в могилу и её брата Рууди, и маму Эмилие, полотенца с вышитыми инициалами которой лежали у нас в шкафу, потому что бабушка не могла взять с собой много вещей, когда её увозили в Сибирь, и после её высылки мама перенесла часть на сохранение к нам, потому что на хуторе Аэвярди сразу поселили новое чужоё семейство… Муж Эмилие, отец Лейды и Рууди, был бабушкин старший сын Волли, которого до высылки бабушки Мари расстреляли.

Такие грустные истории были связаны с сестрами и братьями моей мамы. Когда тётя Маали мне их рассказывала, сначала было интересно — ведь с Белоснежкой и Красной Шапочкой в книжках случались вещи и пострашнее, но никого из наших родственников никто не заглотил живьем и целиком! Но тётя Маали, наверное, читала сказки невнимательно, потому что истории про хутор Аэвярди не кончались как положено. Например: «И тогда дифтерия убралась восвояси, тем, кто высылал, набили живот камнями, а Волли жил с женой и умными детьми в своем новом красивом доме счастливо до конца своих дней, пока не умер!». Вместо этого тётя плаксиво прогнусавила: «И от всей семьи и их трудов праведных не осталось на свете и следа — словно их никогда и не было… Кто знает, жива ли ещё наша мамочка, и кто скажет, вернется ли когда-нибудь на родину наш младший брат Рууди? А что станет там, в далеких краях, с твоей мамой? У неё ведь такие тонкие косточки, она не привыкла к тяжкому труду…» Эти дела мы обсуждали с тётей, когда оставались вдвоём, потому что однажды дядя услышал тётины жалобы, рассердился и запретил «нести вздор ребёнку»!

Когда мы с тётей Анне на сей раз вошли в кухню семейства Копли, у нас перехватило дух от сладкого запаха яблочного пирога. Тётя Маали делала из яблок своего сада всё, что только было возможно: из летних сортов она варила яблочный суп, пекла на противне пирог и готовила печёные яблоки, взбивала мусс, а из других сортов варила варенье и компоты, делала яблочное пюре и выжимала сок, который называла сихвтом… Но для меня особым лакомством были приятные вяленые ломтики яблок, которые тётя очищала от кожуры, прежде чем нанизать на веревочку и подвесить над плитой. Красиво закрутившаяся яблочная кожура шла на тёплый противень в духовку — из неё тётя зимой заваривала удивительно вкусный чай.

Тётя Маали и в этот раз угощала свою старшую сестру яблочным пирогом. На блюде высилась целая гора золотистых, нарезанных ромбами бисквитных кусков пирога, а сверкающий никелированный кофейник ждал на краю плиты.