Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы - [39]

У дяди-парня, как я называла Эйно, не было настоящей невесты, только та Макеева, которую тётя Анне теперь боялась как чёрта. Я Макееву близко не видела, но тётя утверждала, что она очень красивая и хитрая, как лисица. То, что дядю-парня посадили в тюрьму, вероятно, не было делом её рук — десять лет тюрьмы Эйно получил за то, что, работая в волостной конторе, выдал паспорта какому-то Виллу Таммерику и ещё двум друзьям детства, которые вместо того, чтобы пойти на войну, стали «лесными братьями». Но когда Эйно посадили, Макеева начала приходить к тёте Анне и просила то одежду, то деньги, говорила, что у неё есть возможность передать это всё Эйно, и тётя бросилась к маме с папой и принесла от них всю лучшую одежду младшего брата, купила на все деньги, что у нее были, шоколада и сыра, дядя Эйно так любил сыр и шоколад, а Лийлиа и Отть от себя сунули сотню рублей в карман праздничных брюк Эйно… Прошло довольно много времени, пока тётя Анне узнала, что дядя Эйно и во сне не видел ни шоколада, ни сыра, а связанную бабушкой жилетку с оленями на груди видели у Макеевой сохнущей на бельевой верёвке, как и дядины серые брюки от костюма и коричнево-жёлтую полосатую шёлковую пижаму.

И когда тётя Анне, встретив Макееву, стало яростно у неё допытываться обо всём этом, дядина бывшая невеста сделала медово-сладкое лицо и угрожала сослать тётю в Сибирь со всеми родственниками. С тех пор её больше не интересовали ни одежда, ни продукты, а только деньги — каждый раз вроде бы для дяди Эйно, но она больше не просила с сочувственным тоном, а буквально с само собой разумеющейся требовательностью.

То, что у тёти Анне при виде Макеевой издалека случался понос, меня смешило, но на самом деле я сама, даже когда называли эту фамилию, испытывала страшную тревогу, почти так, как когда произносили имя Варрика, который увёз маму…

Конечно, взрослые говорили обо всех этих арестах и энкавэдэшниках только тогда, когда думали, что я не слышу. Но никто не прогонял меня из комнаты, когда тёти и дяди вели разговоры, а я где-то в сторонке сама тихонько читала книжку. И уши ребёнку никто не затыкал! Ведь даже шапку «лётческий шлем» мне не купили, а ею наверняка могли бы немного приглушить разговоры не для моих ушей.

И в самом деле, всё, о чем говорилось в книжке, было гораздо важнее, красивее и праздничнее, чем разговоры взрослых. Например, читаешь, как девочка просит: «Возьми меня, лётчик, с собою, в полёт над Советской страной» и говорит, что не будет бояться летать, потому что уже летала во сне, а сама навостришь уши и слушаешь, что в каком-то магазине продавали сахар, который был весь в комках и вонял кошачьей мочой, что уксус дают только по одной маленькой бутылочке на человека, что иголок для швейных машинок и резинок нигде не достать, что какую-то актрису посадили на десять лет за то, что во время празднования премьеры она повернула портрет Сталина лицом к стене, чтобы он не подслушивал, о чём говорят театральные деятели. Тётя Лийлиа тревожилась, как Хельмес, у которой «такие тонкие косточки», выдержит в лагере, а дядя Отть где-то слыхал, что в каждом учреждении и вообще всюду, где работают, есть два человека, которые обо всем доносят энкавэдэ.

Всё это казалось таким пустяком по сравнению с красивыми цветными картинками. На одной такой картинке белый кораблик плывёт по голубой Москве-реке мимо Кремля! А под картинкой так красиво сказано:

Отсюда, с заоблачной дали,

Хочу закричать на весь свет:

«Да здравствует вождь наш, Сталин,

Отец наших славных побед!»

И сразу становится понятно, что приветствующий Сталина лётчик никогда не чувствует запаха кошачьей мочи, которой пахнет сахар в сахарнице, и ему нет дела до резинок для трусиков и до энкавэдэшников!

Эта чужая женщина, которая утром позвонила в дверь тёти Лийлии и которую тётя зазвала в свою крохотную кухню, умела шептать так тихо, что до меня долетало только «шу-шу-шу», но ни единого слова я разобрать не могла. Пока я вылезала из своей постели, устроенной из двух сдвинутых вместе кресел, дверь квартиры за пришедшей женщиной успела захлопнуться.

Хотя тётя Лийлиа и уверяла, что ранняя гостья была «Ах, просто одна соседка», но я догадалась, что она приходила за моей Кинда-Линдой, чтобы отнести своему «лесному брату». Из этой резиновой перчатки дядя Отть ещё вечером осторожно выпустил воздух, а красная ленточка теперь валялась на столе. Конечно, было бы интересно увидеть эту женщину, но еще интереснее было бы, по-моему, встретиться с самим «лесным братом».

Допытываться у взрослых о «лесных братьях» вообще не стоило, они на это всегда отвечали только «Ах, оставь эти разговоры!» или «Ты не так услышала. Мы говорили о лесовиках!».

Дядя Отть уже ушёл на работу, потому что он был кондитер, а рабочий день у кондитеров начинался гораздо раньше, чем у парикмахеров, и мне с тётей Лийлией было приятно пить кофе вдвоём. Правда, мне она налила просто полную кружку молока, но «ради компании» плеснула в него туда чуть-чуть горячего кофе. Из остатков булки «мягкой, как кошачий животик», она приготовила приятную штуку под названием «бедные рыцари», и блюдо с таким названием невозможно было не попробовать. Это были слегка поджаренные горячие ломтики булки, окруженные сладким омлетом.