Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы - [13]

— Совсем наоборот, — усмехнулся тата. Закурив папиросу и выдохнув большие кольца дыма, он горестно заметил: — С Хельмес мне тогда пришлось бы развестись. Да-да, чего ты удивляешься? Не знаешь, что ли, в каком государстве живёшь? В Советском Союзе с политзаключенными разводятся так, что у них и не спрашивают, позже их письменно извещают… ну да, если извещают…

Тётя не нашла ничего другого, как громко вздохнуть.

Тата зажёг спичку, чиркнув по коробке, и поднёс к папиросе, хотя она и так дымила.

— Видишь, как просто стать настоящим советским человеком, — усмехнулся он. — Сегодня я муж политзаключенной и зять кулачки — завтра могу стать пламенным коммунистом, да ещё и холостым! Надо только выполнить пару маленьких формальностей. А третья, безусловно, та, что Леэло — всё-таки дочка врага народа и внучка кулачки — её придется сдать в детдом, даже место для неё вроде бы имеется. Тут неподалеку. Детдом в Рийзипере.

Тётя Анне поджала губы и издала злое шипение:

— С-с-свиньи! Чёртовы коммуняки! Я могу понять, что такое свинство творят тут русские — для них главное отправить своих голодранцев сюда, в Европу, но что свои эстонцы способны на такое свинство…

— Ну, сама теперь видишь, — сказал папа, зло загасив папиросу в пепельнице. — Вот так в этом государстве делают карьеру!

— А в детском доме НАДО есть куриную шкурку? — спросила я очень тихо и вежливо.

Тётя Анне взглянула на меня испуганно, а тата рассмеялся. Правда, смех его был как бы немного горьким, но, похоже, недовольство моей возней с супом прошло.

— Давай сюда свой суп со всеми шкурками! — сказал он, покачав головой.

Остывший суп, видно, и ему не пришёлся по вкусу, он был вылит в миску Сирки. Таким образом, история с куриным супом закончилась удачно.

Детский рот — не щель в стене

Утро мне нравилось всегда, особенно летом — было солнечно и тепло! С фанерного потолка спальни на меня глядела радостная девушка в старинной шляпе, на вышитом коврике над моей кроватью головастый гном и заяц в фартуке варили на костре что-то вкусное, а за окном воздух был полон птичьего пения.

Тата всегда говорил, что когда речь шла о военном времени, возвращение домой было пробуждением от страшного сна. Для меня просыпаться по утрам было как для таты возвращение с войны. Все чёрные дядьки в кожаных пальто и шинелях, злые усатые лётчики, которые выглядывали из окошечек самолётов, атаковавших наш дом, все богатые американцы в белых колдовских капюшонах, преследовавшие нас с Полем Робсоном, следователь Варрик с нечищеными зубами, от которого, чтобы спастись, мне с мамой приходилось взлетать, — все эти жуткие ночные типы из сновидений исчезали утром при солнечном свете, словно их корова языком слизала. Заяц в фартуке и гном с большой поварешкой спокойно возились у вышитого котла, над вышитым огнем, будто ночью ничего и не произошло. Я была уверена, что ЭТОТ суп или кашу, которую варили гном с зайцем, я съела бы с большим удовольствием! Если, конечно, туда не добавили рыбий жир…

Тёте Анне взбрело в голову, что с моим аппетитом случилось что-то ужасное, и постепенно ей удалось внушить тате, что перед каждой едой надо вливать мне в рот столовую ложку рыбьего жира.

Ы-ык! И как это люди придумывают такую мерзость? Это надо не в ложку наливать, а выливать прямо в детский горшок или в помойное ведро! Но противнее всего было то, что тётя хитро подмешивала порцию рыбьего жира в кашу-геркулес или даже в мусс, и тогда на приятной еде из взбитых яиц с ванильным привкусом приходилось ставить крест. К счастью, тата согласился, несмотря на вкус рыбьего жира, сделать мусс «безопасным», как он сказал.

— Когда вырасту, не буду заставлять своих детей есть насильно! — пробурчала я, защищая пальцами рот от атаки тёти Анне.

— Ты не доживёшь до такого возраста, чтобы завести своих детей! — угрожала тётя Анне, сердито сверкая глазами. — Посмотри, как ты выглядишь — кожа да кости, только глаза большие, как у лягушки! Господи боже мой! Этот ребёнок закрывает рот обеими руками от такой еды! Другой бы язык проглотил!

То, что тётя решила посвятить неделю отпуска моему воспитанию, было для меня страхом и ужасом! Но из войны с рыбьим жиром я вышла победительницей. Вместо рыбьего жира она стала три раза в день давать мне ложку гематогена. У густой буро-бордовой жидкости был сладкий привкус, но огорчало то, что из-за меня каждый день какой-нибудь бык лишался жизни — тётя утверждала, что гематоген делают из бычьей крови.

Тётя Анне считала, что нормальный ребёнок — «юная дама» — должен есть с утра до вечера, и поэтому она придумала ещё один способ мучить меня — глистогонное лекарство. Это были крохотные зёрнышки, горькие, как отрава, хотя тётя и давала их пополам с сахаром. Даже тата заметил, что они такие горькие, как отрава, но тётя не отказалась от своей затеи: она считала, что я, играя с Сиркой и Плыкс-Поэнгом, набралась, как она выразилась, «кишечных паразитов», — глистов и ленточных червей.

— Что ты, мужчина, об этих вещах знаешь! — врезала она тате, когда он попытался за меня вступиться. — Я работаю среди женщин, я знаю, что творится в мире! Одной даме недавно посоветовали лекарство для похудения, она принимала его неделю и до того исхудала и ослабла, что не могла больше шевельнуть ни рукой, ни ногой. Тогда она дала исследовать это лекарство одному профессору Тартуского университета и… Подумать только! — это был не порошок, а яйца ленточных глистов!