Барьер - [37]

— Но ты был… то есть ты и сейчас… — поправился растроганный король, — истинным мужчиной, который никогда, ни разу не обмолвился о том ни словом! Это благодаря тебе я остался Артуром. И сейчас благодаря тебе остался в живых. Мне кажется, ты умрешь.

— Пришло мое время… — Годревур прикрыл глаза в знак согласия. — Разве что «Отче наш» поспею… столько-то времени еще…

— Так знай же! Когда сын твой вырастет, я сам расскажу ему, какой человек был его отец. И еще… Господа! — На звучный окрик короля рыцари тотчас вскинули головы, и, когда он поднялся с коленей, все взоры были прикованы к нему, — Охотник мой, Годревур, пожертвовавший собою, дабы защитить своего господина, доживает последние минуты. И я хочу, чтобы он слышал, а также и вы, свидетели моего королевского слова! Дарую моему любимому егерю дворянство и герб, и будут они переходить от отца к сыну, пока живет Британия! Сына же его, Ланселота, я воспитаю при моем дворе, как его благородному званию подобает, и выучат его всему, что знать положено, равно как и владению оружием. Если же окажется он достойным такой милости, то станет моим приближенным и будет сидеть за моим столом, а может статься, и рыцарский пояс себе завоюет. Все слышали — вы и бог!

Улыбнулся Годревур, и была это последняя его улыбка:

— Уж он-то будет достоин…

Слуги внимали подобострастно, дворяне — в почтительном молчании, но без подобострастия, а господа рыцари выхватили мечи свои, и над затоптанным, забрызганным кровью снегом прозвучал их клич:

— За Артура и за Британию!

Так, двух с половиной лет от роду, стал Ланселот дворянином. И сделал его дворянином отец — слуга по рождению, но не по духу.

О детстве Ланселота много рассказывать не придется. Он жил так же, как и все отпрыски лучших дворянских семейств страны, всегда был досыта накормлен и красиво одет, привык считать дворец своим домом, и, пожалуй, лишь две черты, проявившиеся в нем в эту пору, заслуживают внимания. Ланселот никогда не забывал, что он дворянин новоиспеченный и что попал в сей круг ценою смерти отца своего, а потому сохранил исполненную достоинства сдержанность, и не ударила ему в голову спесь, столь часто завладевающая юными баловнями судьбы. Другая его черта с виду тому противоречила, хотя лишь уравновешивала спокойную его любезность и чуткое понимание своего места. Ланселот — потому, быть может, что не глупцом уродился, — по мнению воспитателей своих, обладал умом, острым как бритва, хотя это скорей всего преувеличение; во всяком случае, он легко держался наравне со своими товарищами, а потом и опередил их всех в изучении тех законов, обычаев, обязанностей и прав, какие полагалось знать возле Артура людям этого положения и звания. Почти невероятно, за сколь короткое время Ланселот, дитя простолюдина, выучился чтению, письму и даже латыни. Ланселот во всем хотел быть первым — возможно, желая доказать Артуру, что достоин королевских милостей, а еще более (так мне кажется) доказывая это самому себе и памяти Годревура. Он всегда помнил, что происходил из простого звания и обязан дворянством только геройству своего отца, а потому мечтал покрыть герб свой такою славой, какая еще не сияла на земле бриттов. Поскольку же был он учтив, но не раболепен и чувство меры никогда не смешивал с робостью, то пользовался всеобщей любовью. Впрочем, в этой любви доставало и пренебрежения, ведь дворянство его было недавнее.

В те времена, как и нынче, люди давали друг другу прозвища, обозначая тем, по суждению их, наиважнейшее в человеке. Ланселот в различные периоды жизни своей, не подозревая о том и того не желая, менял прозвища, как змея шкуру. В десять — четырнадцать лет называли его Длиннокудрым Ланселотом, и дамы Артурова двора — среди них и юная, почти дитя еще, Гиневра, которая как раз в эту пору с невиданным блеском явилась в историю бриттов одесную короля, как супруга его, — частенько ласкали и завивали пальчиками эти кудри, охотно играли с милым, спокойным, разумным и, надо думать, красивым мальчиком. Потом пристало к нему прозвище Легконогий: что правда, то правда, никто не танцевал на веселых пирах так красиво, а когда надо, и бурно, как Ланселот. Должно быть, он и в этом желал превзойти прирожденных вельмож. Оттого и получалось у него лучше.

Каждому из нас ведомо, что в наше беспокойное время все пригодные к войне мужчины рано — беда немалая — начинают обучаться искусству владения оружием. Ланселота стали учить в одно время с его приятелями-сверстниками, однако он отдался сей суровой науке с такой страстью, как никто из них. Конюхи жаловались, что молодой господин Ланселот не иначе как привораживает лошадей: выматывает каждую до последнего, а они все равно только ему в руки даются, у других ржут, артачатся. И мастеров боя, его обучавших, он бесил до крайности: они-то приступали к занятиям с подобающим почтением, но он своими наскоками, выпадами и ударами совершенно выводил их из себя. Наконец, и они набрасывались на него всерьез, колотили почем зря и, бывало, в праведном своем гневе не раз вышибали Ланселота из седла копьем с укутанным в мягкое наконечником. А после учения во всю прыть, какая только была им доступна, бежали вымаливать прощение у короля Артура и у самого Ланселота. Но король и юнец лишь весело хохотали, осушали вместе с жалобщиками громадные кубки, и Артур, стукнув Ланселота по затылку королевской своей десницей, громоподобным голосом приказывал мастерам-учителям бить и кромсать его, словно репу! Но внезапно он обрывал смех, и тогда сурово звучали его слова: