Я застыл на пороге. У входа человек-уголёк нарисованный. Уже стёрся, побледнел, но также приветлив. Напоминание о Ваньке-художнике. Он всё под футболку прятал: мелки, краски, сладости. Боялся, что отберут. Потом ходил с разноцветным животом и в испачканной одежде.
— Стой, — кричу.
Матушка оборачивается. Улыбается неестественно, хищно, будто скалится.
— Я — охотник, — говорю. — И сегодня мне восемнадцать.
Волк об этом знает. Весь день рядом.
Достаю нож.
— И что? — Матушка расставляет руки в стороны. — Убьёшь меня?
— Они — моя стая. Уходи. У тебя достаточно сил.
— Не могу, — мотает головой.
Матушка поднимает тесак — словно замахивается. На неё прыгает Манька, втыкает ножик в плечо, сама попадает под удар. Остальные срываются с места, но точно не успеют.
— Нет! — бросаюсь вперёд, отвлекаю внимание.
Целюсь в живот. Знаю, что такие раны волков не убивают. Вроде самодельный нож, но не ломается, с размаху кожу протыкает. Держу его двумя руками, под углом, по нему медленно кровь течёт, попадает на руки. Тёплая, неприятная. Понимаю, что не в человеческое тело ножом попал. Но мышцы от страха сводит.
Остальные застыли. Явно не знают, что делать.
Матушка смотрит по-доброму, улыбается. Говорит:
— Сердце — выше!
И дёргает мои руки вверх. Нож распарывает ей живот, хрустит неприятно, словно ткань шёлковая порвалась. Матушка оседает медленно, я подхватываю. Лёгкая, невесомая, фарфоровая.
— Зачем? — спрашиваю.
Слышу смех, хрипящий, кусающий.
— Я не последний, — говорит Матушка. Спокойно и даже радостно.
Осторожно опускаю её на пол. Кровь из живота течёт не человеческая и уже не живая. Даже запах другой. Волчий. Нет ничего внутри, кроме этой крови.
Кто-то шепчется.
— Нам же никто не поверит.
— И что теперь?
— А это на самом деле она?
— Тихо! — строго приказывает Манька. Нож до сих пор в руках сжимает, пальцы белые от напряжения. — Вы двое, тащите тряпки, ты — проверь, как там Матушка… Настоящая Матушка. Длинный, Тягач, помогите с… с… — запинается, но её понимают, слушаются.
Дуб древний на участке, старше нас, старше дома. Наверное, старше волка. У ствола ничего не растёт, голая земля, корнями изрытая. Не мёртвая, но и зелени на ней нет. Можно что-то закопать, и никто не заметит. Памятники волкам ни к чему. Это люди зачем-то придумали.
Манька приходит:
— Матушка в порядке, — говорит. — Только в шоке немного. Наши ей объясняют… Теперь-то поверит.
Молча смотрим на дуб. Ветер сильный, но обходит крону стороной. Листья не шелестят, ветки застыли. Уголок покоя, но в нём неуютно — он словно из мира выпадает.
— Мне мама в детстве медальон подарила, — тихо шепчет Манька. — Сказала, что волшебный, защитит от всех страхов. Это единственное, что от неё осталось. Вот я и верила, — опускает голову, будто стыдится. — Знаешь, он меня хотел первой забрать. Но безделушка эта треклятая отпугнула. А у Ваньки ничего не было. И у остальных… Знаю, что не помогло бы. Тут поверить нужно.
— Он не последний, — говорю.
— Спонсор, — спрашивает-утверждает Манька. Она быстро понимает, о чём я. — Волк в овечьей шкуре.
Он не нападает на слабых, не забирает по одному. Он хочет получить всё стадо и пастухов в придачу. Он готов ждать, сколько угодно. Много лет плести интриги. Скрываться даже от своих. Такие волки — терпеливые и коварные. И почему-то он снял шкуру именно сейчас.
— А ты — охотник, — говорит Манька, смотрит на меня. Она тоже слышала эти истории.
Не знаю, что он задумал и что собирается делать дальше. Но он один, а у меня есть стая.
— Мы — все, — говорю. — Я в архивах видел. Старые записи Деда нашёл. Он отбор проводил. Нас искал.
Манька смотрит удивлённо.
— Мы — все, — повторяю.
Последние охотники. И нас выпустили в лес.
На улице на отшибе стоит старый дуб. Его не трогает ветер, листья не мокнут под дождём. Он будто из древнего леса, дома волков. Застыл, выпал из мира. Иногда в полнолуние я прихожу к тому дубу и слышу вой. Холодный, как мелкие льдинки, и знакомый, как волчья песнь.
