Барабанщица - [23]

Но тогда, взбешённая его непонятной руганью и необъяснимой жадностью, Катя плюнула на пол и отскочила к порогу.

— Что вам от меня надо? — крикнула она. — Зачем вы меня мучаете? Я и так с вами живу, а зачем — ничего не знаю! Вам жалко трёх листочков бумаги, а когда в вагонах… так чужого вам не жалко! Что я вас, ограбила, обокрала? За что вы на меня сейчас набросились?

Катя выскочила в сад, забежала на глухую полянку и уткнулась головой в траву…

Очевидно, дяде и самому вскоре стало неловко.

— Послушай, девочка, — услышала Катя над собой его голос. — Конечно, я погорячился, и бумаги мне не жалко. Но скажи, пожалуйста… — тут голос его опять стал раздражённым, — что означают все эти твои фокусы?

Катя недоумённо обернулась и увидела, что дядя тычет себе пальцем куда-то в живот.

— Но, дядя, — пробормотала она, — честное слово… я больше ничего…

— Хорошо «ничего»! Я хотел утром переодеть брюки, смотрю — ни одной пуговицы! Что это всё значит?

— Но, дядя, — Катя пожала плечами, — зачем мне ваши брючные пуговицы? Ведь это же не деньги, не бумага и даже не конфеты. Что я — продавать их буду?.. Мне и слушать вас непонятно.

— Гм, непонятно?! А мне, думаешь, понятно? Что же, по-твоему, они сами отсохли? Если бы одна, две, а то все начисто!

— Это старуха срезала, — подумав немного, сказала Катя. — Это её рук дело. Она, дядя, всегда придёт к вам в комнату, меня выгонит, а сама всё что-то роется, роется… Недавно я сама видела, как она какую-то вашу коробочку себе в карман сунула. Я даже хотела сказать вам, но забыла.

— Какую ещё коробочку? — встревожился дядя. — У меня никакой коробочки… Ах, ты, цветок бездумный и безмозглый, тяжёлая наследственность! — спохватился дядя. — Это она у меня крем для бритья вытянула. А я искал, искал, перерыл всю комнату! Глупа, глупа! Я, конечно, понимаю: повороты судьбы, преклонные годы… Но ты когда увидишь её у нас в комнате, то гони в шею.

— Нет, дядя, — отказалась Катя. — Я её не буду гнать в шею. Я её и сама боюсь. То она меня зовёт Танькой, то Веркой, а чуть что — палкой замахивается. Вы лучше ей сами скажите. Вон она возле клумбы цветы нюхает! Хотите, я вам её сейчас позову?

— Постой! Постой! — остановил её дядя. — Я лучше потом… Надоело! Ты расскажи, что ты у Славки делала.

Катя сперва покраснела, но потом коротко рассказала дяде, как провела время у Славки, как он подарил ей открытку, мельком упомянула, что Славкин отец через три дня надолго уезжает в Крым (точнее уплывает катером), и Славка, конечно же, будет скучать.

Дядя вдруг разволновался. Он встал, обнял Катю и погладил по голове.

— Ты хорошая девочка, — похвалил её дядя. — С первой же минуты, как только я тебя увидел, сразу понял: «Вот хорошая, умная девочка. И я постараюсь помочь ей в жизни». Мнда! Теперь я вижу, что в тебе не ошибся. Да, не ошибся. Скоро уже мы поедем в Новороссийск. Начальник школы МВД — мой друг. Помощник по учебной части — тоже. Там тебе будет хорошо. Да, хорошо. Конечно, многое… то есть, гм… кое-что тебе кажется сейчас не совсем понятным, но всё, что я делаю, это только во имя… и вообще для блага… Помнишь, как у Некрасова: «Вырастешь, Саша, узнаешь…»

— Дядя, — задумчиво спросила Катя, — а вы не изобретатель?

— Тсс… — приложив палец к губам и хитро подмигнув ей, тихо ответил дядя. — Об этом пока не будем… ни слова!

Дядя стал ласковый и добрый. Он дал Кате пятнадцать долларов, чтобы та их потратила, как ей захочется. Похлопал по правому плечу, потом по левому, легонько ткнул кулаком в бок и, сославшись на неотложные дела, тотчас же ушёл.

Прошло три дня. Повидаться со Славкой Кате так и не удалось — в парк он больше не приходил.

Бегая днём по городу, она остановилась у витрины книжного магазина и долго стояла перед большой географической картой. Вот он Новороссийск! Чёрное море! Недалеко — Геленджик, чуть дальше — Туапсе, потом Сочи, а потом — опустошённая долгой войной Абхазия и за ней Грузия, где совсем недавно ещё правил кровавый диктатор, бывший коммунист-брежневец и после — натовский холуй, Шеварнадзе, а внизу, далеко — до Турции, до Болгарии и до Румынии — раскинулось море…

…И волны бушуют вдали…

Товарищ, мы едем далёко,

Далёко от здешней земли.

— Так пелось в старинной красивой песне.

Нетерпение жгло и мучило Катю.

А вот он и север! Охотское море. Угрюмое море, холодное, ледяное. Где-то тут, в лагере, сидит Катин отец. Последний раз он писал из Магадана.

Магадан… Магадан! Вот он и Магадан. Отец писал мало и редко. Но последний раз прислал длинное письмо, из которого Катя, по правде сказать, мало что поняла. И если бы она не знала, что отец её работает в лагерях, где с выпивкой плохо, то Катя бы подумала, что писал он письмо немного под этим делом.

Во-первых, письмо было не грустное, не виноватое, как прежде, а с первых же строк он выругал Катю за «хвосты» по алгебре.

Во-вторых, он писал о том, чем бы сейчас занялся, если бы вдруг вышел на волю.

В-третьих, совсем неожиданно он как бы убеждал Катю, что жизнь ещё не прошла, и что Катя не должна считать его ни за дурака, ни за человека конченного.

И это Катю тогда удивило, потому что она никогда не думала, будто жизнь уже прошла. А если и думала, то скорей так: что жизнь ещё только начинается. Кроме того, никогда не считала она отца за дурака и за конченного человека. Наоборот она считала его и умным и хорошим, но только если бы он не совершал в своей жизни таких жестоких ошибок, то всё было бы, конечно, гораздо лучше!